— Писала мне сестра из Духцова, — продолжает Крейза, — что у них шахтеры от недоедания падают в обморок прямо в штольнях. На севере самый настоящий голод.
Не только нас ты обездолила, война, ты не пощадила ни стариков, ни детей. Мало тебе побоищ на фронтах, мало разгула военщины в завоеванных краях и в тылу. Нет, ты решила взяться и за жен и детей воинов, тех воинов, которые, замерзая на передовых позициях, мучимые грязью и вшами, ждут смерти или увечья. Ты унизила и мучаешь голодом их семьи!
Позор! Какое это подходящее для тебя слово, война! Недаром выкрикнул это слово из окна казармы возмущенный Губачек. Позор! Самое правильное, точное и содержательное определение! В нем все — и обстрел бошами Реймского собора, и расправа с пленными сербами, и виселицы для русинов, и фельдфебельские затрещины. Оно же клеймит поведение кулаков и спекулянтов в тылу.
Люди на перронах одеты главным образом в различные предметы военного обмундирования. Вон на том горбуне русские обмотки. Где пленный, которому они раньше принадлежали? Особенно заметны старые солдатские мундиры, в них ходят и женщины. И запах у этой толпы не штатский, приятный нашему обонянию, а тот же военный, militär букет, что и наш. В темноте, пожалуй, не отличишь их от нас.
Шныряют мешочники.
На всем лежит темная печать войны.
Иногда нам говорят:
— В этом году все наверняка кончится.
Мы смеемся.
— Если б всякая война не кончалась миром, никто из нас не выдержал бы солдатской лямки, — замечает в углу вагона кто-то в грязном мундире.
Мы опять улыбаемся. Нам весело, мы едем домой. Снаружи снова слышны шум и потасовка. Женщины штурмуют поезд. Они умеют постоять за себя.
На тускло освещенном перроне лица ожидающих кажутся еще болезненнее и изможденнее. Старая женщина несколько часов бродила по деревням, и вот результат — десять кило отрубей. И хоть бы быть уверенной, что их не отберет полицейский патруль. А ведь многие возвращаются совсем с пустыми руками — крестьяне отказались продать или обменять что-нибудь.
Измученные люди лежат на полу вагона. Безнадежность. Завтра будет не лучше. Плачут дети. Горожане взяли их с собой, чтобы разжалобить крестьян.
Разговорчивый Крейза, рабочий-металлист, на вид сорока лет, с завода сельскохозяйственных машин Працнера в Роуднице над Лабой, снова замечает:
— Фельдфебели — ангелы по сравнению с нашим кулачьем. Завели себе в деревнях пианино и не знают, куда деньги девать.
Несколько пассажиров в нашем вагоне возвращаются ни с чем. Мужички им ничего не продали, ничего не выменяли. Мужицкие каморы полны шелковых платьев, белья, стенных часов, серебряных и золотых безделушек. Некуда класть добро, уже ломятся сундуки и лари.
Я с содроганием представляю себе душевное состояние этих людей, возвращающихся ни с чем.
Поезд останавливается на какой-то станции между Пардубицами и Колином. Опять садятся пассажиры, все больше пражане. Они ездили на поиски продуктов в Шумаву.
— Барышни, полезайте сюда! Есть местечко! — кричат солдаты. — Сюда!
Девушки знают, солдат всегда пожалеет их, потеснится, не рассердится, как другие пассажиры, что мешок большой. Знают это и матери с детьми. Солдат, который едет с фронта пятые сутки, всегда подвинется, даст местечко.
Наши ребята помогают девушкам, тащат их багаж через окно. У дверей вагона настоящее сражение, с багажом не очень-то пробьешься. Девушки совсем молоденькие, верно, не кончили и третьего класса городского училища. Они хихикают и благодарно поглядывают на нас в ответ на внимание и помощь. Глаза у них усталые, красные от долгих ночей, проведенных в прокуренных вагонах.
— Ишь, раздобылись картошкой девчонки, кило по семьдесят набрали! — шепчет ополченец Крейза. — Небось не раз пришлось позабыть стыд. Мужики-то у нас в Роудницком крае бесстыдники!
Поезд с грохотом мчится вперед. Сквозняк раздувает на девушках блузки.
Четвертые сутки едем мы и уже близимся к прекрасному сердцу нашей родной земли. Запах девушек подобен для нас запаху детских пеленок — настолько он отличен от всего, к чему наше обоняние привыкло на войне.
Рядом в купе плачет пятилетняя девчушка, просит есть. Мать сперва уговаривает ее, потом начинает бранить. Домой они возвращаются, можно сказать, ни с чем. Выехали в три часа утра, обошли восемь деревень, ни одной избы не пропустили, и всюду неудача.