Да, каждому из нас доводилось в самозабвенном восторге тащить когда-нибудь вот такую карету, хотя в ней и не было того, кто воплощает наши идеалы, кого мы готовы восславить, не считаясь даже с собственным достоинством.
Толпа запрудила Вацлавскую площадь. Новая буря восторгов.
Уже полночь. Поредевшая толпа катится к квартире любимого писателя Алоиса Ирасека[152]. Там наконец полицейские предлагают демонстрантам разойтись. После вторичного напоминания навстречу толпе выезжает усиленный наряд конной полиции. Демонстранты успевают без паники убраться на тротуары. Всадники встречены дерзкими возгласами. Блюстители порядка доезжают до набережной и поворачивают назад. На мостовую опять хлынула толпа. Всадники начинают оттеснять ее в соседние улицы. Им навстречу звучат протестующие выкрики!
— Позор габсбургским палачам!
— Да здравствует Ирасек!
Провожаемая общим презрением, конница сомкнутым строем продвигается вперед. Толпа раздается, не переставая честить ненавистных полицейских — «петухов».
Подобные сцены все чаще происходили в Праге. Не всегда, правда, при этом были южнославянские гости, участие которых придавало этим выступлениям более бурный характер. Но массы уже пришли в движение, и оно стремительно нарастало. Политические бури, которым почти не препятствовали власти, чередовались с голодными беспорядками по всей Чехии, и тогда против обездоленных людей выступала полиция.
Но до фронта доходил только слабый отзвук этих событий. У солдат даже не было времени читать длинные письма из дома, в которых обстоятельно описывались тыловые настроения и демонстрации. Атаки следовали одна за другой. Некоторые участки фронта были буквально засыпаны свинцом, сталью и железом, повсюду стояли сдвоенные, даже строенные батареи, на фронт были брошены пулеметы, аэропланы, огнеметы, бомбометы.
Ад ураганного огня. Тяжелый трупный запах, доводящий до рвоты, до обморока. Этот запах долго держался в скалистых ущельях над руслами горных рек. Реки несли тысячи и тысячи трупов. Точно стволы, сваленные со склонов гор и гонимые горными водами, трупы сталкивались, загромождали русло. Кто бы сейчас поверил, проехав вдоль Пьяве, что река эта несла на себе шестьдесят тысяч трупов?.. Эта речка, что струится среди романтических ущелий! Неужели такое было здесь? Манящее журчание воды на рассвете звучит так идиллически, точно никогда безумие канонады и крови не волновало спокойных вод этой реки.
Местами русло Пьяве разбивается на рукава. Вода в них кристально прозрачна, каждый камешек виден на дне. Путнику кажется, что можно перейти на другой берег не замочив ног, что он в царстве снов, что самые воды шепчут ему: скоро мы будем в море, достигнем лагун Венеции.
Тебе не верится, путник, что здешние места видели такие ужасы? Спроси у гор, спроси у речных камней, они знают, сколько мертвых, сколько вздрагивающих в агонии тел билось об это каменистое дно…
Иозеф Губачек с глубоким интересом следил теперь за известиями с фронта. Частые демонстрации и патриотические выступления на улице были мало убедительны для него. Не очень-то он верил в их действенность. Недавний солдат, он знал, как плохо слышны в армии восторженные клики тыла. Доносимые туда полевой почтой, они звучат только шепотом, и их легко заглушают брань капралов и зычная офицерская команда. А кто побывал в отпуску, кто собственными глазами видел настроение города, у тех душная атмосфера блиндажей и вечный гул взрывов над головой за несколько дней отшибают память. Воодушевление пражан начинает казаться им бесконечно давним и прекрасным сном, виденным когда-то в детстве.
Пепичек останавливал на улице солдат, расспрашивал их, убеждал. Непонятно, чего они еще ждут. Божьего вмешательства, что ли, его милостивого соизволения? Почему продолжается резня на итальянском фронте? Это возмутительно!
Приказчик из бакалейной лавки Рамеш, ополченец 18-го пехотного полка, ответил Пепичку:
— В окопах мы совсем приуныли. Раньше было еще так-сяк, а теперь только и думаем, когда все это кончится. Целыми днями шепчемся в блиндажах: что бы такое предпринять? Да только не так-то это просто, в роте у нас все перемешаны — немцы, венгры, чехи. Попробуй-ка перебежать к итальянцам, они недоверчивы, стреляют в каждого перебежчика. Нет, тут надо, чтобы все случилось само собой и сразу. Мы одни не можем ничего предпринять, пропадем ни за грош. Вот если итальянцы прорвут фронт и будет здоровый рюкцуг[153], тогда другое дело, — мы пустимся наутек и не остановимся до самой Праги… А пока что сидим на итальянской территории — это уже не так плохо, — итальянцы стреляют в нас, мы в них, так оно и идет.
152