Девочка отлепилась от стены и прижимая пальцами наливающуюся над бровью шишку, отчеканила:
— Настоящий офицер должен не только в пушках разбираться! Позвольте я вам объясню: если уж вы приложили благородную сьёретту лицом об камень — так извольте хотя бы извинитесь!
— Долбанутая! — выдохнул Чуч. — Куда нам?
— К дворцовой площади, а там я покажу.
— В самую Пустошь, считай, лезем. — тоскливо вздохнул Чуч, но снова взял Булку за руку и повел за собой. — Ты это… По сторонам не смотри. И не суйся никуда. Просто иди.
И они пошли. Сперва крались за стриженой живой изгородью на набережной. Потом свернули в широкую улицу, но оттуда пришлось срочно удирать — на улице шел бой. Они выбрались во вроде бы спокойный проулок между особняками, разве что пара трупов валялись на мостовой. В них пальнули поверх садовой ограды — Чуч едва успел дернуть Булку в сторону. Пуля просвистела мимо ее виска и вонзилась в штукатурку стены там, где за мгновение до этого была ее голова. Чуч, отыскивая дорогу, долго ворчал насчет «недобитых блаародных».
Через мгновение в тот же проулок хлынула ликующе вопящая толпа:
— Королева сдохла! В окошко слетела проклятая Вальериха! Всех вальеровских тварей следом отправим! И муженька ее, и пащенка!
Из-з ограды особняка снова загрохотали выстрелы. Двое крикунов упали, обливаясь кровью. Остальные сперва отпрянули, а потом с ревом ринулись штурмовать ограду, топча своих же и подставляясь под выстрелы.
За спинами толпы Чуч тащил Булку из проулка прочь:
— Ты чего ревешь? — прислоняя ее к почерневшему от огня дереву, прохрипел он, упираясь ладонями в колени, но продолжая оглядываться по сторонам в ожидании новой опасности.
— Королеву… убили! — всхлипнула Булка, ладонью стирая катящиеся из глаз слезы.
— Ну ты долбанутая! — протянул Чуч. — Королева тоже плакала, когда твоих родителей кончали? Или когда тебя к нам в приют отправляли, с голоду и холоду разом с нами подыхать? Трать слезы на своих! На Мартина, вон…
— Нет! Не буду! — Булка мотнула головой. — Мы его спасем. Нам туда, уже близко. — она кивнула на проход в соседнюю улочку, и они снова побежали.
При виде знакомых домов Булку встряхнуло разом от ужаса и облегчения. Улочки… почти не было. Лавка перчаточника, где еще две недели назад мама купила ей прелестные темно-синие перчатки вовкуньей кожи, сгорела. Целиком. Над обвалившейся крышей еще курился дым, обгорелые окна пусто и черно пялились на мастерскую модистки напротив. Та уцелела — кроме стекол в витринах, конечно — но была совершенно пуста. Лишь в одном из окон будто в насмешку красовалась деревянная шляпная голова. Вместо привычной кокетливой шляпки на нее нахлобучили мужской картуз со сломанным козырьком. В грязь на мостовой были втоптаны когда-то белые кружева.
Булка на цыпочках, точно боясь спугнуть царящую тут тишину, поспешила к лавке в самом конце улочки. На крыльце, уткнувшегося лицом в нижнюю ступеньку, лежало тело женщины. Булка остановилась над ней, но наклониться и перевернуть не решилась.
— У нас приказчица была. И квартира у нее прямо над лавкой. Но кажется, это не она. — голос ее звучал неуверенно. — Наша толще.
— Если она не долбанутая, как ты, удрала еще когда твоих папашу с мамашей повязали. — буркнул Чуч. — Или думаешь, она тут до последнего должна лавку караулить?
— Я такого не говорила. — отрезала Булка и аккуратно обойдя тело, поднялась на крыльцо.
Пол у входа был засыпан щепой от выбитой двери.
— Разграбили… наверное… точно разграбили. — упавшим голосом сказал Чуч.
— Даже если все флаконы унесли… или разбили… я корешок найду. Они от грязи не портятся. — Булка поднырнула под висящую на одном гвозде вывеску «Товары редоновской Чащи». Вывеска монотонно поскрипывала на ветру.
Чуч снова оглядел улицу — никакого движения не было, и последовал за Булкой. И едва не врезался в замершую у порога девочку.
— Слышишь? Дерутся! — она кивнула на полусорванную дверь внутрь лавки.
— А нам, конечно же, туда! — фыркнул мальчишка. — Пошли! — под ногами звучно похрустывало битое стекло, но Чуч надеялся, что шум драки заглушит их шаги.
Торговый зал лавки был разгромлен. Кованная люстра, чьи изгибы напоминали сплетения трав, висела наискось, ящики высоких изящных шкафов выворочены, пол засыпан стеклом, бумагой и травяной трухой. Мельчайшая травяная взвесь парила в воздухе, заставляя непрерывно чихать. Они и чихали — все, и эти почихивания и шморганья, почему-то делали сцену в зале не смешной, а еще более жуткой.
— Чхи! — коротко чихнул высокий худой сьер средних лет, и раскроивший его лицо свежий разрез начал кровоточить сильнее.