Я упал плашмя, лицом прямо в горячее от солнца, мягкое, сыпучее, белое с золотым блеском; тут же вдохнул песчинки и закашлялся. Дети испуганно обернулись. Кроме них, я, оглядевшись, заметил прямо за спиной группу взрослых, расположившихся неподалёку в шезлонгах: длинные платья и пышные шляпы дам были точно такими, какие я помнил по временам своего детства. Некоторые из взрослых тоже посмотрели в мою сторону, но сразу потеряли всякий интерес, и я, погружаясь в трудно определимое, но кошмарное состояние собственной почти-невещественности, вспомнил, что для здешних обитателей невидим, так что лучше вести себя тихо.
Ничего, похожего на ворота — да хотя бы какой-нибудь кабинки для переодевания — позади не обнаружилось, и первое, что в связи с этим мне пришлось сделать — переждать приступ сильнейшей сумасводящей паники. Дыхание отказало, сердце болезненно забилось, я снова упал на колени и уткнулся лбом в песок. Подумал, что умру здесь, прямо сейчас, в мнимо-знакомом, словно воплотившееся воспоминание из детства, но всё-таки чужом и невозможном мире. И когда уже почти смирился со своей гибелью, всё внезапно закончилось. Я осторожно выпрямился и бессмысленно уставился на детей: густобрового темноволосого мальчика и русую, изящную, яркую девочку, лёгших друг возле друга за наспех сооружённым валом из песка. Отчего-то мне пришло на ум, что эти двое, дети всего-то лет двенадцати от роду, влюблены друг в друга — так, как не каждый взрослый имеет несчастье влюбиться: мучительно, бесстыже, неуклюже — и совершенно безнадёжно, ибо их тайная, безусловно плотская страсть под непрестанным строжайшим надзором взрослых не получит исхода…
Так началось моё путешествие, многие подробности которого я опущу — здесь они ни к чему. Я не сразу привык к своей роли невидимого для всех соглядатая. Пару раз сильно напугал мою драгоценную пару малолетних влюблённых — они посчитали, что за ними шпионит кто-то из взрослых — хотя, в сущности, так и было. Несколько раз попадал в ужасающие идиотские ситуации, едва успевая проскочить в дом за входящими или роняя на пол различные предметы — тогда окружающие меня люди думали, что это полтергейст — да будет благословенно увлечение спиритизмом, так свойственное началу века! Однако с ролью невидимки я свыкся, против ожидания, довольно быстро. Куда хуже обстояли дела с другой особенностью этого места: время здесь — во всяком случае, для меня — двигалось невыносимыми грубыми скачками, урывками, и всякий раз это субъективно воспринималось так, будто я пробуждаюсь в новом незнакомом месте с тяжелейшего похмелья, и только из разговоров окружающих да из календарей узнаю, какое число и год на дворе. Сквозь стены я проходить не умел, но следуя за «своим» мальчиком, периодически обнаруживал себя где-то в совершенно ином месте, нежели мгновение назад, и мой разум едва выдерживал эти необъяснимые перемещения, мне всё чаще казалось, что я брежу или вижу сон, и лишь когда я в очередной раз влетал бедром в угол какой-нибудь тумбочки, тут же зажимая себе рот, чтобы не чертыхнуться от боли, ощущение реальности ненадолго возвращалось.
Но самое ужасное в моих бредовых странствиях незримого соглядатая оказалось… Нет, даже не то, что здесь я слышал чужие мысли — стоило мне взглянуть на какого-либо человека, его размышления начинали звучать в моей голове, оттесняя на задний план мои собственные, а «своего» мальчика я так и вовсе слышал почти постоянно. И даже не то, что мне, очевидно, предстояло написать о страсти несовершеннолетних — в конце концов, почему бы и нет, в этом пугающе взрослом романе двух едва-едва подростков была своя поэзия и красота.
Самое ужасное заключалось в том, что мой герой быстро повзрослел (а та прекрасная девочка, его возлюбленная, умерла).
И тогда выяснилось, что мне предстоит написать роман об извращенце. О маньяке. О самом отвратительном человеке из всех, кого я когда-либо встречал в жизни или о ком слышал, или читал…
Вот когда начался истинный бред и сущий кошмар.
Поначалу это были только чужие мысли, которые я, к своему несчастью, исправно слышал каждый миг. Человека, за которым я наблюдал, непрестанно терзала похоть, он был глубоко помешан на девочках десяти-двенадцати лет. Вместе с тем, подопечный мой (внешне — отталкивающе красивый высокий брюнет крепкого сложения) на самом деле был жалок — бесталанный литератор и скверный преподаватель, не имеющий за душой ничего, кроме своей тайной и гнусной мании, которую он удачно скрывал от окружающих и пестовал в некоем извращённо-поэтическом духе. Проклиная всё на свете и себя прежде всего, я таскался за ним по паркам и скверам, вынужденный воспринимать всё то, что мой чёртов главный герой себе с размахом воображал, разглядывая играющих девочек. Меня не покидало чувство, будто я с ног до головы измазался в нечистотах. Я всячески уповал на то, что всё это когда-нибудь (и довольно скоро) закончится и сюжет, наконец, обратится к чему-нибудь иному, хотя бы более приемлемому, — не могло же быть так, чтобы мой будущий великий роман, призванный прославить меня в веках, был целиком посвящён грязным фантазиям какого-то мерзавца на тему совокупления с несовершеннолетними. Но ничего не менялось. Герой шатался по проституткам, выискивая среди них самых молоденьких и худеньких, похожих на детей, затем предпринял попытку — к моему облегчению, неудачную — найти себе предмет своей гнусной страсти при помощи сводни. У меня было полнейшее ощущение, будто это меня протащили через расшатанные ложа всех проституток и грязные каморки всех сводней. Мне уже хотелось выть от происходящего, но я терпел: в конце концов, в руках художника этот материал, возможно, будет не так уж плох… и уж всяко — непредставимо скандален… а мне ведь именно это и нужно.