Между тем, спираль сюжета, вызывая моё отчаяние, уходила в какие-то адские глубины. Ненавистный мой герой перебрался на другой континент и там спустя весьма непродолжительное (для меня) время снял комнату в доме. Хозяйка дома была вдовой, и у неё была дочь — русая, яркогубая девочка двенадцати лет.
Отныне я был не просто очевидцем чужих мерзких фантазий. Теперь мне грозило стать почти соучастником возможного преступления… или, по меньшей мере, его главным свидетелем.
Мой герой, мерзавец щепетильный, эстетствующий и до ненормальности самовлюблённый (и этим до тошноты похожий на меня), вёл дневник, куда неосмотрительно записывал самые сокровенные и грязные свои помыслы (если бы я сочинял роман, а не был вынужден просто созерцать его развитие, то сам никогда бы не опустился до такой халтурной детали). Подобно многим подлецам, мой персонаж был редкостный трус, он едва ли бы когда-нибудь осмелился убить мать или открыто растлевать девочку, и довольствовался втиранием в доверие к первой, чтобы почаще бывать со второй. Напрочь изведясь омерзением и ненавистью, я от души благословлял его трусость и законобоязнь, надеясь, что мне не придётся подглядеть — и испытать — самое ужасное.
Однако в этом бредовом мире моё полусуществование отличалось не только умением читать мысли окружающих людей (проклятье, персонажей, напоминал я себе, персонажей), но и способностью ощущать некие силовые линии, по которым формировалось возможное будущее. Таким образом, в какой-то момент я осознал, что мой отвратительный герой не станет собственноручно убивать мать девочки, но сделает всё, чтобы она погибла более или менее естественным образом. Вокруг самого же ребёнка витала ясно ощутимая аура горчайшей обречённости — короткая, бестолковая, разрушенная жизнь. До основания разрушенная в том числе и моим негодяем-героем.
Казалось бы, какое мне дело? Каждый день в том оставленном за порогом дьявольских врат мире, где я родился, погибает множество женщин и детей. Я никогда не отличался сочувствием — напротив, был замкнутым в себе и упивающимся собой эгоистом. Никогда не сострадал незнакомцам — ни женщинам, ни детям — лицемерно полагая, что тем самым сохраняю душевные силы для творчества. Я вообще понятия раньше не имел, каково это. Тогда почему мне теперь было так тошно? Лишь потому, что я неотлучно следовал за почти-убийцей и совратителем и разделял его страх перед возможной ответственностью? Чёрт знает…
Я был уже уверен в том, что Манфред — или какие имена он носит на самом деле — попросту провёл меня и жестоко посмеялся надо мной. Швырнул меня в литературный ад самого гнусного сюжета, где теперь я буду пребывать до скончания времён — или пока не сойду с ума, или покуда не погибну, не покончу с собой, если это здесь вообще осуществимо...
Неисчислимое множество раз я порывался бросить всё и убраться отсюда. И всякий раз останавливал меня не только страх перед тем, что я отопру заветным ключом книжный шкаф, который приглядел в этом доме, и обнаружу в нём лишь глухую стенку. В равной мере я боялся, что в моё отсутствие мой омерзительный герой обстряпает все свои отвратнейшие дела.
И я решил убить его.
Кажется, в ящике своего письменного стола он хранил пистолет. Это было не точно. Увы, в этом мире меня зачастую посещало знание о деталях, относящихся к прошлому или будущему, но не к настоящему. Тем не менее, я решил попытаться. Больше мне ничего не оставалось. Я сходил с ума от ненависти, гадливости, ужаса и безнадёжности. Внешне столь безобидный труд — подбирать, огранять, сочетать между собой слова и укладывать их на бумагу, почти женское занятие, всё равно что вышивка. И как же непереносимо оказалось находиться внутри того… пространства? вселенной?.. которая, как выяснилось, скрывается за стежками слов.