— Подите к чёрту, — повторил я и вышел на улицу, в подмигивающую ядовитыми огнями ночь, под беспощадно хлеставший дождь. На душе было бесконечно холодно. Ледяные струи смывали кровь с моего лица.
За квартал до дома мне пришло в голову проверить, не потерял ли я ключи от съёмной квартиры в своих непредставимых бредовых странствиях, которые с каждой отчётливо-здешней секундой привычного ровного хода времени всё более воспринимались каким-то кошмарным сном. Ключей от квартиры я не нашёл — вместо них в кармане поношенного пальто обнаружилась преизрядная дыра. У меня даже не осталось сил выругаться. Проклятье… Предстояло будить звонком швейцара, невыносимого хама, как все берлинские швейцары, потом будить хозяйку, которая и без того меня терпеть не могла, а теперь её ещё и ожидало замечательное известие о том, что я снова потерял ключи… В другом кармане я нащупал маленький ключик. От шкафа или серванта, золотой или позолоченный, драгоценно сверкавший в свете фонарей. Я же его вроде выбросил, ещё там, в книжной лавке…
Пришлось повременить с попытками разбудить швейцара и сделать крюк до реки. Из последних сил я поднялся на мост и выбросил золотой ключ в чёрную бездну ночной Шпрее. Где-то внизу тихо плеснула вода, принимая в свои равнодушные глубины мой сомнительный дар. Некстати подумалось, что тот негодный, жалкий и несчастный человек, призванный стать моим главным героем, заслуживал всё-таки хотя бы сочувствия. Хотя бы сожаления. Хотя бы скорби. Ничего не построить на неприятии или равнодушии, на ненависти или презрении. Тем более литературного произведения; особенно литературного произведения. Ещё я отчего-то подумал: не исключено ведь, что кто-то наблюдает и за мной. Каждый миг. Каждый шаг. Прямо сейчас. И как, хотелось бы знать? С участием, с сочувствием, с презрительной усмешкой, с равнодушием?..
Как ты наблюдаешь за мной?
Быть может, для кого-то и я — всего лишь малозначительная литература.
Уже в своей тесной затхлой комнатке, безропотно выслушав брань швейцара и ворчание хозяйки, я снова проверил карманы — быть может, ключи всё-таки завалились за подкладку. Их я так и не нашёл, зато на месте был кошелёк — пустой, я точно помнил, так что был озадачен его непривычной толщиной и весом. Внутри оказалась солидная пачка банкнот, пальцы машинально начали их пересчитывать: с лихвой хватит, чтобы расплатиться с долгами. Я устал смертельно, почти до обморока, и не был способен даже на самое вялое удивление. Швырнул одежду на стул, чтобы, наконец, рухнуть на кровать, и тут откуда-то из штанов на пол с тонким звоном выпал ключ. Маленький золочёный ключик от шкафа.
Я пусто, бессмысленно уставился на него, сидя на краю кровати. Подумал — с диким эхом так и не прозвучавшего срывающегося внутреннего воя — что мог бы попросить у Манфреда не всю эту гадостную возмутительную чушь, а вернуть отца, вернуть отца… О чём я, эгоист, только думал там, в лавке?.. Мои руки машинально подняли ключ, положили на край стола. И наконец-то я упал на подушку и провалился в сон, чёрный и золотой, солнечный и кровавый, с белым песком, лиловыми тенями от скал, зарослями тонких нервных мимоз, где от меня тщетно пытались укрыться влюблённые дети, со скитаниями по чужой стране, с невыносимой светлоглазой девочкой, столь невинной и порочной, с безнадёжностью и отчаянием…
По пробуждении я первым делом посмотрел на стол. Ключ лежал на месте.
В последующие дни я несколько раз пытался от него избавиться — и всякий раз он ко мне возвращался. Я находил его то в кармане, то в кошельке, то посреди своих рукописей. Тот, кто при встрече со мной назвался Манфредом, не обманул: теперь этот ключ, заветный ключ к заветному сюжету, всегда будет при мне.
Я не раз истово клялся себе, что никогда не воспользуюсь им больше. Я — словесный ювелир, редкое и мало кому нужное создание, моё дело гранить слова, и никакая, даже самая оглушительная и самая вековечная слава не стоит того, чтобы буквальнейшим образом прожить жизнь в чужом пугающем мире, в чужих страстях, чужом горе, чужом ужасе, быть свидетелем и соучастником любых грязнейших преступлений, жить всем тем же, чем живёт самый гнусный из негодяев, и вместе с тем суметь сострадать ему настолько, чтобы пройти с ним путь до конца.
Никакая слава не стоит того. Но это и есть цена шедевра.
Долгие годы я потрачу на то, чтобы взрастить в себе живое чувство, напишу множество прозаических вещей, сначала по-русски, затем по-английски. И когда-нибудь, вероятно, уже пожилым, много чего повидавшим человеком, я снова возьму этот маленький ключ и поверну его в замочной скважине большого книжного шкафа, чтобы пройти свой сюжет до конца — со всепринимающим вниманием, с искренним состраданием, с простой человеческой мудростью. Не ради славы, нет. Просто чтобы написать шедевр.