Его имени я тут называть не буду. Обойдётся безликим N. Его роман был почти мгновенно переведён на основные европейские языки. Вот его-то слава вылетела стремительной птицей далеко за пределы русской эмиграции.
От зависти я чуть не заболел.
Моя самая жгучая, самая яростная мечта сбылась у другого человека. Об N. ведь — в отличие от меня — даже и не слыхать было раньше. Он, лет на семь старше, нечасто появлялся на литературных вечерах, напечатал пару-тройку никем не замеченных, хотя и недурных рассказов в русских берлинских литературных журналах и мной воспринимался как едва различимая тень на самой границе литературного зрения, что-то совершенно незначительное и уж точно не угрожавшее моему месту на нашем миниатюрном Олимпе. И вдруг — такое.
Русский писатель-эмигрант, прогремевший на всю Европу. Разумеется, о нём заговорили все. Я в числе прочих наших литераторов мгновенно оказался задвинут на самые задние ряды интереса публики. И что бы я теперь ни предпринял, что бы ни написал — N. мне было не нагнать. Французские, немецкие, итальянские литературные обозреватели понятия не имели о моём существовании. А об N. теперь знали даже простые немцы, которых я почти не замечал и даже не подозревал, что они способны читать что-то, кроме своих идиотских газет: однажды я увидел книгу N. в немецком переводе у своей квартирной хозяйки. Меня прямо-таки скрутило, аж до тошноты. Некая наиболее трезвомыслящая и, к сожалению, незначительная часть моего воспалённого эго тихо пыталась убедить меня, что это — не боль, а лишь пародия на неё, истинную боль я испытал, когда потерял отца, а нынешнее — вздорная, гнусная дурость. И всё-таки, как мне было больно. Почти так же, как тогда. Какое кощунство! Почти так же...
Теперь N. появлялся на публике чаще — разумеется, кто ж будет пренебрегать своей славой. Литературных собраний с его участием я всячески избегал, слишком мучительно было смотреть на чужой поразительный успех. Тем более, что моя собственная литературная плоскодонка дала течь: последние стихи вышли особенно сухими и мертвенными, и мне отказали в публикации там, где прежде брали почти не глядя. К тому же моя квартирная хозяйка настойчиво требовала освободить комнату — долги мои были безнадёжны, и я едва не подрался с сыном немки, к своему счастью, потому что здоровяк в последний миг передумал меня бить и только грохнул кулаком по моему письменному столу так, что треснула столешница, и пригрозил, что в следующий раз на месте стола окажется мой хребет, если я не заплачу за комнату до конца недели.
На душе было гадко настолько, что в своих горестях я начал находить некое извращённое наслаждение. Нарочно, чтобы уж совсем себя добить, упиваясь своими несчастьями, я отправился на литературный вечер, где должен был выступать N. — читать что-то из нового. Против ожидания, всё прошло вполне терпимо. N. вёл себя скромно, читал что-то о детстве, не блестящее, но и далеко не скверное, вокруг было много знакомых, мне были рады, кое-кто обратил внимание на мой нездоровый вид, интересовался, сочувствовал. Хозяйка вечера, узнав, что меня выселяют, обещала помочь с поисками жилья.
Волей случая в прихожей мы с N. оказались одновременно. Он, по-русски придерживая подбородком шарф, дёргая плечами, влез в пальто, отыскал свой зонтик — на улице хлестало немилосердно — и вдруг посмотрел на меня. Прямо в глаза, с неожиданным сочувственным вниманием.
— Что-то с вами нехорошее происходит, — сказал он, — я читал ваши последние публикации. Вы же большой талант, что вы с собой делаете?
Признаться, я опешил. В смущении забормотал, что ничего особенного с собой не делаю, просто некоторые денежные затруднения, сущая ерунда.
— Я не об этом, — отрезал он. Вместе мы спустились по лестнице и вышли на улицу под дождь, одновременно раскрыв столкнувшиеся зонтики.
— Вы загоняете свой дар, вместо того, чтобы просто позволить ему расти, — продолжил N. — Зря, ох зря вы так.
— Кому он нужен, мой дар, — зло сказал я. — Горстке снобов.
N. снова пристально поглядел на меня — его глаза остро, как-то воспалённо блестели в свете фонарей — и ничего не сказал.
— Как у вас это получилось? — вырвалось у меня против воли. — Как вам удалось написать такой популярный роман? Как вы сами думаете, почему… почему именно он наделал столько шума?