— Лучше вам этого не знать, — буркнул N., направляясь к трамвайной остановке.
— Отчего же, — я побежал за ним, как мальчишка. Меня так и жгла зависть, неудовлетворённость, я готов был вцепиться в него, чтобы вытрясти ответ.
— У вас есть дар, вам этого не достаточно? У меня и того нет, — отрывисто произнёс N. — Вам хватит сил и таланта честно пройти свой путь! А вы этого не цените. Смотрю на вас и поражаюсь. Господи, нашли чему завидовать.
— Да я готов душу продать, чтобы оказаться на вашем месте! — в запале воскликнул я, не обратив внимания на его загадочные слова.
N. резко повернулся ко мне, страшно вытаращив лихорадочно блестевшие глаза.
— Дур-рак вы! — припечатал он и быстро зашагал прочь.
Я остался стоять, поражённый, оскорблённый, недоумевающий. Руки мои так затряслись от бессмысленного негодования, что зонтик накренился, и ледяной дождь полился мне за воротник. Это несколько отрезвило меня. Я с чувством плюнул и пошёл к себе, в чужую квартиру, к унылой комнатушке с залежами рукописей и треснувшим письменным столом. Денег не было даже на трамвай, и предстояло добираться пешком, а путь был неблизок.
Ночные берлинские улицы в истерически кричащих огнях навевали на меня такую же стылую тоску, как и доносившееся из пивных гоготливое немецкое веселье — бесконечно чуждое, бесконечно примитивное. Ненавистный, некрасивый город. Жалкий, гнусный народ. Как же я не любил немцев — за их дубовый юмор, за казённые, неизменно конторские разговоры (деньги, служба, цифры), за врождённую безвкусицу, заурядность, армейскую страсть к порядку; за их почему-то так ценимую некоторыми русскими национальную недолитературу, в конце концов. Надо быть самым русским из русских, чтобы почувствовать невероятную пошлость в «Фаусте» Гёте.
Мои дырявые ботинки нахлебались воды из луж, и ноги уже сводило от холода, а тощее пальто не спасало от пронизывающего ветра. Именно эти удручающие обстоятельства послужили причиной, по которой я стал вглядываться в вывески на пути, подыскивая какую-нибудь закусочную, куда можно было бы зайти и немного погреться, пока не попросили вон — купить что-либо я всё равно не мог. Внимание моё привлекла прелюбопытная вывеска книжной лавки, написанная какими-то особенно фасонистыми готическими литерами сразу на четырёх языках: на немецком, русском, английском и французском. Самое же удивительное было в том, что в такой поздний час лавка ещё была открыта — на двери висела соответствующая табличка, и в окнах горел свет. Вот где можно было погреться, да в придачу полистать книги, не испытывая неловкость от своей неспособности заплатить. И я не долго думая дёрнул на себя тяжёлую дубовую дверь.
Помещение оказалось неожиданно большим, гораздо больше, чем мне показалось с улицы, когда я заглядывал в окна. Удивительно, как в совсем небольшом здании уместилась такая солидная зала. Её освещало бесчисленное количество светильников: отчего-то электрические лампы соседствовали с керосиновыми чадильнями и даже с канделябрами, коронованными множеством мягко сияющих свечей. Из-за обилия огней было жарко и душно, пахло гарью от керосина, а ещё воском, будто в церкви. Яркий свет озарял столы и шкафы с разложенными книгами. Здесь, в точности под стать вывеске, были издания на разных языках. Немецкие обложки в непременной готической вязи; изящные французские и британские переплёты; простые белые томики русских эмигрантских изданий и ад советских книг, с какими-то алыми кругами и клиньями между как попало расположенных заглавий. Таких книжных лавок в Берлине мне ещё не попадалось… Я часто захаживал в русские лавки и избегал немецких, и не понимал, в чём тут смысл — собрать вместе столько разноязычных книг. В замешательстве я приметил обложки с иероглифами и с такими символами, в которых не сразу опознал индийское письмо. Зачем всё это здесь? Какому полиглоту вздумалось собрать всё в одном месте — и неужели он находит на эдакое разнообразие покупателей?
Словно в ответ на мои мысли где-то в глубине помещения скрипнула дверь, и в залу вошёл, не иначе, хозяин странной лавки.
— Вы меня звали? — спросил он по-немецки, неторопливо лавируя между столов с книгами.
— Нет, извините, — пробормотал я, отчаянно стесняясь лужи грязной воды, которая успела натечь с моих ботинок. — Я просто зашёл… посмотреть.
— Вы меня звали, — утвердительно повторил хозяин.
Выглядел он не менее занятно, чем обстановка его лавки. Высокий худой мужчина лет сорока с лишним, типичнейший немец: водянистые бледно-голубые глаза, блёкло-золотые, с проседью на висках, слегка вьющиеся волосы, крючковатый нос, который в сочетании с прочими чертами — острыми и одновременно сусальными, будто у потасканного и постаревшего херувима, создавал впечатление почти отталкивающее, и в то же время это лицо было странно притягательным. Одет торговец был вызывающе не по сезону: дурацкий тирольский костюм с гольфами и с короткими, выше колена, штанами, который на местных толстозадых бюргерах смотрелся особенно убого, как корсет на свинье, однако на поджаром и собранном хозяине лавки даже эта потешная одёжка сидела солидно, как фрак. Образ довершала легкомысленная тирольская шляпа с петушиным пером, которую торговец отчего-то так и не потрудился снять. Длинное перо покачивалось от малейшего движения его головы, и эти беспорядочные плавные колебания отчего-то действовали на меня гипнотически.