— Что желаете? — продолжил хозяин. Он улыбался, как и полагалось торговцу, приступившему к обработке возможного покупателя, но улыбка его тоже была странной: одновременно и несколько паяснической, и невыразимо печальной.
— Простите, но, думаю, ничего, — ответил я на своём более чем посредственном немецком. — Но если вы не возражаете, я немного полистаю книги.
— Вы же не за тем пришли. — Хозяин склонил голову набок. Перо снова качнулось.
— А за чем, по-вашему? — Я ощутил раздражение. Пора было убираться, пока он не начал мне что-нибудь всучивать.
— Вам непросто изъясняться на немецком, я вижу, — сказал хозяин. — Давайте лучше перейдём на русский. — Последнюю фразу он произнёс по-русски, безупречно чисто, без малейшего акцента, с петербургским грассированием — точно как говорил я сам.
Наверное, он из русских немцев, мельком подумалось мне.
— Вы пришли, потому что вам нужна помощь, — заключил торговец.
— Вы мне точно ничем не поможете, сударь, — отрезал я. Раздражение росло вместе с усталостью, кроме того, я уже одурел от жары, духоты, чада и этого проклятого завораживающего покачивания пера.
— Отчего же? Я-то как раз помогу. И никто вам не поможет, кроме меня.
— Послушайте...
— Владимир, да вы сядьте, в ногах правды нет. — Хозяин лавки указал на стул возле одной из книжных полок. — Но прежде снимите пальто, вам ведь жарко. Вешалка вон там.
— Так вы меня знаете…
Ещё бы ему меня не знать, русскому (пусть и немцу), который интересуется литературой и торгует книгами. Наверняка где-то среди эмигрантских изданий в этой лавке сыскались бы и мои сборники.
— А вот с вами я не имею чести быть знакомым.
— Зовите меня… м-м-м… зовите Манфред.
— Вы немец, господин Манфред?
Торговец помолчал и снова склонил голову к плечу, будто прислушиваясь к себе.
— Я — немец?.. Пожалуй, да… Немец. Во всяком случае, на данном временном отрезке…
Создавалось впечатление, что человек этот был с большими странностями — впрочем, к странностям я, вращаясь в литературных кругах, давно привык, среди литераторов мне ещё и не такие субъекты встречались.
— А ведь вы не любите немцев, Владимир.
Я стыдливо промолчал.
— Что ж вы так? Художник, а не видите, насколько прекрасна эта нация. Столько идеализма, столько романтизма, столько страсти и жажды реванша… Такое очаровательное чувство собственной неполноценности... Вы даже вообразить не сумеете, что тут начнётся через какой-то десяток лет! О, что тут начнётся!.. — Торговец запрокинул угловатое лицо и мечтательно прикрыл глаза. — Здесь будут зажжены факелы, от которых займётся пожар на полмира… Это прекрасно. Неописуемо прекрасно. Обожаю немцев.
Точно — сумасшедший, решил я. И резко поднялся со стула.
— Сидите-сидите. — Торговец остановил меня жестом. — Вы правы: я отвлёкся. Давайте-ка поговорим о вас, Владимир. Сейчас я расскажу, что вам следует сделать…
— Простите, мне пора, — сказал я, стараясь обойти его подальше.
— Признайтесь себе, что пока вы пишете на русском — мировая слава здесь, в эмиграции, вам не светит, — затараторил торговец, увещивающе взмахивая руками. — В лучшем случае — яркая вспышка, как у одного вашего соотечественника. Европе вскоре станет совершенно не до книг, европейцев будут терзать совсем иные, далёкие о литературных, страсти…
— Почему вы так уверены в этом? — мрачно спросил я. Торговец был полоумен, не оставалось сомнений, но в его бреде сквозила некая до оторопи жуткая логика. — И какое вам вообще дело до моей литературной славы?
— Я — последний рубеж. — Хозяин лавки развёл руками, и на его лице вновь заиграла странная печальная улыбка. — Если я вам не помогу — то уже никто не поможет. Остальным до вас нет дела. Всем наплевать и на вас, и на ваши мечты. Там, — он ткнул пальцем вверх, — в особенности.