По плащ-палатке стучали косые струи дождя, скатывались в голенища сапог. Ноги промокли и распарились. Под сапогами хлюпала жидкая грязь. Скоро те же струйки по неведомым лазейкам стали проникать за ворот шинели, просачиваться сквозь одежду.
— Перебесились святые на небесном лабазе! — ворчит Красильников.
— Святые тут ни при чем, это наши зенитки продырявили небо, вот и хлещет почем зря!
Пашка узнает голос Гришани. «Тоже, философ нашелся! Эх, Алехина нет!» — вздыхает Пашка.
Пашка не запомнил слова песни, но эти две строчки накрепко врезались в память. А все же чудак этот Алеха. Говорит: «Ежели что случится с девкой по твоей вине…». Пашка Воробьев тихо стонет, так тихо, чтобы ненароком не расслышали товарищи. Ведь знал же он других девушек и не боялся их, не тушевался перед ними, как семнадцатилетний пацан.
Позубоскалит, бывало, подурачится или прикинется до смерти обиженным, и смотришь — растаяла девка. А здесь — нет! Не сердится, не обижается, но и не допускает до своего сердца. И не гордая вроде бы, простая, и его, Пашку, отличает от других, называет другом. Но все это мало устраивает его. Да и он никак не может сделать последний шаг, чтобы приблизиться к ней. Нет, видно, что-то другое надо иметь, помимо смазливого лица. Но что, что?! Ведь он не трус, хотя ничего особенного не сделал, но любит ее, как не любил ни одну из прежних. И все же… Неужели командир роты тут виноват? Может, они встречаются тайком? Но ведь все всегда на виду у роты. Никто худого не говорит про них.
Пашка не хочет больше ломать голову. Он выходит из строя, не спрашивая старшину, который сейчас командует взводом, и ждет Аню. Она идет позади и, наверно, промокла до нитки.
Рядом с девушкой Пашка заметил высокую фигуру лейтенанта и снова поспешил занять свое место в строю. Подозрение, что между Аней и Шкалябиным что-то есть, больно хлестнуло его по самолюбию. Пашка опять задумался. Рядом недовольно ворчал на погоду «таежник», чуть впереди срывающимся голосом декламировал стихи комсорг роты. Как по железной крыше, стучал по Плащ-палаткам дождь, вспышки молний отражались в лужах холодным блеском.
Кончился лес. Удары ветра стали злее. Пашка оказался прав. Аня промокла до нитки. Зубы чакали мелкой и частой дробью. Плащ-накидка, которую набросил ей на плечи Шкалябин, уже не помогала. Ее относило ветром в стороны, а тесемка, завязанная на шее, больно давила горло. Брезентовые сапожки промокли насквозь, до ниточки и натирали пятки. Теперь она жалела свои кирзухи, оставленные где-то в обозе. Отяжелевшая шинель давила на плечи. Хоть бы этот противный дождь перестал!
Костя молчит, молчит и Аня. Через определенное или почти определенное количество шагов они, словно по уговору, поворачивают головы и несколько мгновений смотрят друг на друга. Их лица кажутся мертвенно-бледными и страшными. «Мы не одни страдаем, нас много», — говорят глаза Шкалябина. «Я тебя люблю, но не имею права на твою любовь», — говорят глаза девушки. Его глаза отвечают: «Если бы я не любил тебя, мне гораздо было бы тяжелее». Девушка понимает и старается унять пронизывающую тело дрожь. Но зубы стучат, стучат…
На пароконной линейке колонну обгоняет командир полка со своим адъютантом. На нем прорезиненный плащ, отливающий черным лаком. От конских крупов поднимается пар, но ветер быстро слизывает эту зыбкую паутинку.
Где-то впереди колонны во главе батальона, устало переставляя ноги, бредет тучный Савельев. Он вообще не похож на военного, да, собственно, он и не кадровик. Он каспийский рыбак. Но воюет с первых месяцев войны. Командир полка любит его больше, чем, например, комбата-два или комбата-три. Море закалило его тело, укрепило дух, море же научило его находчивости и чисто моряцкой смекалке. Почему он воюет не на море — никто об этом не знает. Вероятно, и к нему применимо алехинское изречение: «Не важно где, а важно как!» Да, это важно. Если ты трус и шкурник — не поможет тебе лучшая из лучших гвардейских частей. Но если ты честный человек — и в обозе можешь отличиться и проявить себя.