*
Бомбардировка начинается около пяти утра.
Ливень хлещет ледяными струями, ураган пригибает тонкие березы, надламывает ветви, сносит пикирующие снаряды в сторону. Подошвы ботинок скользят по темной жиже, камуфляж прилипает к телу, промокая насквозь.
Окопы наполовину залиты водой. На небе открываются новые раны, оно стонет и плачет, извергая на землю сгустки огня, а нескончаемые черные тучи все надвигаются вперед, сопротивляясь порывам ветра, который грозится отнести их на запад, прочь от линии фронта.
Сквозь шум дождя не расслышишь звука приближающейся пули, похожего на писк надоедливого комара, поэтому так страшно выходить на передовую, зная, что шанс уцелеть близится к нулю.
Трупы везде: через них перешагивают, с них стаскивают каски, выхватывают из рук винтовки, оставляя лежать на земле - и они лежат, вперившись остекленевшим взглядом в пробегающих мимо людей, которым больше нет никакого дела до тех, чье лицо через несколько недель объедят голодные муравьи.
Отто тоже бежит, он не знает, куда, глаза застилает пелена из ливня и дыма, он спотыкается о чей-то обрубок руки, едва не падая, а потом снова продолжает бег, в отчаянии надеясь, что следующая пуля попадет ему в голову, и ему не придется умирать на поле боя в адских мучениях, истекая кровью из распоротого живота.
Граната взрывается в нескольких метрах от него, и Отто отбрасывает в сторону. Он шлепается в мутную жижу, чувствуя жгучую боль в бедре, и с ужасом понимает - вот оно, самое страшное.
Мысли текут в голове на удивление ясно.
Потом его подхватывают под мышки и оттаскивают назад, к деревьям, он не может пошевелить правой ногой, кровь заливает штаны, ее стойкий запах ударяет в нос, и тогда он делает то, что никогда нельзя делать на войне - паникует, а после теряет сознание.
*
Неизвестно, от чего он приходит в себя - от стараний медсестры или от воплей соседа, из которого вытаскивают четвертую пулю. Его переносят в другое отделение вместе с койкой.
- Молодой, здоровый организм восстановится быстро, - говорит женщина ободряющим тоном. - Меньше месяца, и ты снова окажешься в строю.
Отто предпочел бы не оказаться там никогда, но он молчит, не желая выглядеть трусом.
Осколок гранаты попал в бедро, слегка задев кость, но минуя суставы. Закрывая глаза, он откидывается на подушку. Здесь, в лазарете, царит иллюзия безопасности, несмотря на то, что в километре от него могут ездить танки, и он упивается ею, впервые за долгое время улыбаясь глупо и широко.
- Я боялся, что тебе ногу оттяпают, - признается Франц, навещая его на следующий день. - Чудо, что рана не загноилась, я тащил тебя по самой грязи. Кстати, сегодня прилетел самолет, чтобы забрать отпускников. Не хочешь передать домой письмо?
Бледные губы Отто подрагивают; ровно четыре месяца он пробыл на фронте, но не отправил в Берлин ни одной весточки о себе.
Что он может написать отцу, который ни разу не заговорил с ним после того, как тот забрал последние вещи из академии?
Что он может написать матери, день за днем убеждающей себя в том, что у нее никогда не было сына?
Когда срок его службы истечет, он вернется в Германию и отправится работать в городскую газету, его школьный приятель, Рудольф, говорил, что у него хорошие сочинения, все обязательно получится, все...
- Не хочу, - отвечает он и поворачивается лицом к стене.
Раненых негде размещать, все помещение дома занято другими больными, палаток не хватает на всех.
В коридорах стонут люди, ожидающие операции.
Отто, прихрамывая на правую ногу, ходит по госпиталю, разносит воду и проверяет пульс у пациентов, забывшихся сном. Его койку занимает солдат из третьего взвода, из шеи которого час назад вытащили пулю. Через три дня они снова пойдут вперед, осталось только дождаться подкрепления. Франц рассказывает, что русские заминировали дорогу, поэтому потребуется время, чтобы устранить все препятствия.
- Партизаны действуют осторожно, - лейтенант крутит в руках пустую банку из-под сардин.
Они сидят возле палаток, Отто курит, чтобы притупить чувство голода, значительно обостренное после съеденного куска хлеба с маслом, которого оказалось недостаточно для насыщения ослабленного организма. - Придется поднапрячься, чтобы ликвидировать диверсантов.
- Но это несправедливо, - нервно вскидывается Отто, - они хотят, чтобы мы оставили их землю, позволили им жить спокойно. Франц, гибнет столько людей, а мы не можем им помочь. Зачем мы делаем такие страшные вещи, Франц? Ты видишь ту славную землю, на которой мы воюем? Ты видишь леса, реки, далекие холмы, поблескивающие золотом в закатном свете? Я бы хотел быть мирным гостем этой страны, но...
Темные волосы Отто выгорели на солнце, бледная кожа покрылась легким налетом болезненной желтизны, взгляд потяжелел, навсегда утратив блаженную безмятежность юношеских лет.
- Справедливость не для войны, - отрезает Франц. - Ты пойми, Отто, что понятия зла и добра никогда не приобретут четкие очертания, они неустойчивы, они слишком субъективны. Русские, те самые русские, которых ты защищаешь, они понятия не имеют, что во вражеском батальоне найдется искренне сочувствующий им солдат. Ты для них - немец, который бомбит деревни и города, немец, который расстреливает мирное население из винтовки, немец, который грабит дома, немец, который избивает детей и насилует женщин...
- Я не... - шепчет Отто.
- Молчи, - вновь обрывает его Франц; он заметно сердится. - Они ненавидят тебя, потому что ты захватываешь русские земли и убиваешь их товарищей. И им плевать, что у тебя в голове, Отто. На тебе немецкая форма, ты держишь в руках немецкую винтовку, ты говоришь по-немецки, ты - немец, и тебе никогда не отмыться от этого дерьма. Но ты можешь попытаться, никто тебя не держит. Хочешь перейти на их сторону? Тогда они заставят тебя убивать своих. Это - справедливо? Справедливо, ответь мне?
- Я не знаю, что мне делать, - говорит Отто.
- Воевать. Не за фюрера, а за тех, кто рядом, - роняет Франц.
Ноябрь 1942 года
В середине ноября выпадает снег. Отто стаскивает с себя каску, подставляя лицо колючим прикосновениям, которые приятным холодом обжигают щеки. Кругом голубеют мягкие сугробы в своей обманчивой невинности.