Там я хотел задержаться на неделю, еще раз проверить такелаж и корпус судна, чтобы потом выйти на южный морской путь и безостановочно плыть до самого Сиднея. Приближался период штормов, и мне нужно было спешить, чтобы не застрять где-либо на три-четыре месяца в ожидании погоды. На всякий случай у меня были карты и координаты островов, расположенных на моем пути. Если возникнут какие-нибудь трудности, можно будет зайти туда, чтобы исправить повреждения или послать телеграмму.
Когда Жемчужные острова из зеленых стали сперва голубыми, а затем серыми, я начал размышлять о том, каким курсом вести яхту, чтобы попасть туда, куда мне нужно. На этот счет у меня было немало сомнений, но припомнив, что кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая, я положил на карту линейку и карандашом соединил Жемчужные и Галапагосские острова. Эта линия, проходившая на юго-запад, обозначала мой истинный курс. Нужно было только придерживаться ее — и через несколько дней я увижу землю. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что в открытом море теория и практика удивительно не соответствуют друг другу.
К полудню восточный ветер начал понемногу стихать. Но за несколько часов он все же сослужил мне хорошую службу.
Далеко позади на горизонте виднелись Жемчужные острова. Справа по борту угадывались туманные очертания берегов Панамы.
Я скоротал утро на палубе со своей кошачьей командой. Румпель был закреплен, и «Язычник» мягко покачивался на волнах. Соломенная шляпа защищала мою голову от солнечных лучей, удобные плетеные сандалии ловко сидели на ногах. Я разделся до трусов. Утро было в самом разгаре, когда я достал удочку, наживил на крючок хвост пойманной накануне рыбы и через двадцать минут вытащил извивающуюся макрель, которую бросил котятам.
Как обычно, котята затеяли забавную возню вокруг бившейся на палубе рыбы. Сцена повторялась без изменений, но никогда не надоедала мне. Сначала котята приближались к рыбе с естественным любопытством. Обоняние говорило им, что это изысканное блюдо, кошачий деликатес. Они в ярости прыгали на здоровенную рыбину, урча и готовясь вцепиться в нее зубами. Рыба могучим ударом отбрасывала их, а они, перепуганные, с развевающимися хвостами, кубарем летели на бак. Через мгновение их снова начинал тревожить аппетитный запах, они осторожно крались обратно с невинным видом, затаив надежду в душе. Они подползали к своей жертве, распластавшись, припадали к палубе, издали принюхивались, готовясь к прыжку. Тут я бросал позади котят молоток, и они с жалобным мяуканьем пулей летели на бак.
Выждав секунду-другую, они неуверенно выглядывали из-за угла рубки, поблескивая круглыми глазами. Они рассматривали свой обед, лежавший на палубе. Потом снова ползли к рыбе, останавливались около лакомства и с наслаждением нюхали его. Наконец, позабыв об осторожности, они со злобным урчанием брали рыбу на абордаж. Словно лихие ковбои, они, оседлав рыбу, выдерживали несколько ее скачков, а затем снова летели прочь, отплевываясь и натыкаясь друг на друга.
Терпению нельзя научить, таким вещам учатся самостоятельно. К моему удовольствию, эти бестолковые зверьки так и не научились терпению в обращении с рыбой. Они забавляли меня до того горестного дня, когда я вынужден был расстаться с ними.
Около полудня ветер совсем упал. Я сделал в судовом журнале первую запись относительно погоды. Журнал мне заменяла записная книжка, в которой было девяносто страниц — на каждый день по странице. Последнюю страницу я надеялся заполнить перед входом в порт Сидней. Не зная, как вести судовой журнал по всей форме,— если такая форма вообще существует,— я попросту записывал: «7 июня, 11.00-12.00. Ветер стихает». Так началось мое путешествие.
Завтрак мой состоял из продуктов, запасенных на острове: авокадо, половины ананаса, двух бананов, молока кокосового ореха. Две грозди бананов были привязаны к мачте, по палубе перекатывались кокосовые орехи, авокадо, плоды манго, дынного дерева, ананасы — дары изобильных тропических лесов. Все это я погрузил на борт, думая, что не увижу больше свежих фруктов до самой Австралии.
После полудня с северо-запада задул слабый ветерок, вскоре он засвежел, и на волнах появились белые гребни. К закату он еще более окреп и дул теперь с запада, поднимая волнение на море. На небе появились облака. «Язычник» сильно накренился, и я начал размышлять, время ли брать рифы и если время, то как это сделать. Я выполнял эту операцию в тихую погоду, но сейчас, когда ветер и волны раскачивали и подбрасывали судно, дело обстояло совсем иначе.
Спустившись вниз, я углубился в книжку «Как управлять парусным судном». Увы, она была рассчитана на плавание в прибрежных, закрытых водах, в ней ни слова не говорилось о том, как нужно брать рифы.
Цепляясь за переборки, я выбрался из каюты на мокрую палубу. Вглядываясь в низко нависшие облака, я искал признаков перемены погоды, но не находил ничего утешительного. «Итак Тихий океан встречает меня штормом»,— подумалось мне. Я огляделся и увидел, что подветренный борт касается воды. Яхта дрожала, то и дело слышался треск рангоута. А ветер все крепчал, вода бурлила у бортов, волны вздымались с шумом и свистом. Я не был уверен, что теперь «самое время» брать рифы, но все же решил, что это не помешает.
Как убрать парус? Как закрепить рангоут в такую погоду? В Индии говорят: как ни работай, только бы дело спорилось. Но на судне нужен порядок. Никто не станет отвязывать фал и выпускать его из рук при сильном ветре… как это сделал я. Подобная небрежность очень опасна, так как парус сразу же обезветривается и свободный его конец бурно полощется в воздухе. В конце концов парус может лопнуть как раз посередине, ликтрос рвется, и парус вмиг расползается по швам на шесть лоскутов. Я так хорошо знаю все подробности потому, что именно это и произошло у меня на яхте.
Пока я ловил болтавшийся по ветру фал, парус был изорван в клочья. Я кинулся к мачте и попробовал ухватить концы лоскутов; оставшийся без присмотра гик, словно взбесившись, перемахивал с борта на борт. Кое-как закрепив паруса, я вцепился в гик изо всех сил, а потом за двадцать минут, потребовавшихся для того чтобы справиться с остальными парусами, обежал палубу никак не меньше тысячи раз. Когда я покончил с этим, волнение на море еще больше усилилось и небо озаряли частые вспышки молний.
Я понял, что убрав паруса, нужно было соответственно передвинуть румпель, а теперь ветер гнал «Язычника» как раз туда, откуда я плыл целый день. Довольно сомнительным маневром я лег на обратный курс, приведя яхту к ветру, причем волны несколько раз сильно ударили в борт. Но мне все же удалось положить яхту на правый галс, повернув румпель к ветру и обезветрив передние паруса.
Вокруг медленно сгущались сумерки. То и дело огромная волна ударяла в нос, задирая его высоко в небо; валы пенились под яхтой, бросая ее из стороны в сторону. Оказалось, что во время шторма не нужно почти ничего делать. Детские игрушки!
Пусть грот разлетается в клочья, стаксель и кливер остаются на местах, руль надо положить под ветер — вот и все. Накладно, но зато просто.
Всматриваясь в наступившую темноту, я внезапно ощутил спазмы в желудке и едва заметное головокружение. Решив, что это от усталости, я спустился вниз. Там царил хаос. Слышался стук и грохот сорванных с мест грузов, в трюме бушевала вода, а в каюте было жарко и душно, котята, жалобно мяукая, ползали по полу. Настойчивые удары волн и плеск воды, словно погребальный звон, звучали в моих ушах.
Я внезапно почувствовал тошноту и с трудом выбрался на воздух. Ухватившись за ванту, я опустился на колени и стал «кормить рыб».