— То же и я подумываю. Да не лежит, видно, сердце у нее к нему. Но бабье-то сердце я знаю, оно с годами-то повертливое бывает. Потеплеет и Любка к Ванюшке, коль замуж выйдет, такая уж наша бабья доля.
Григорий кивает и подходит к двери сарайки, поглядывает на небо.
— Эк жарит, — удовлетворенно замечает он и, помолчав, совсем другим — вялым, ленивым — голосом продолжает, будто сам с собой: — Пришелся бы ко двору Андрюшка — и его неплохо зятем заиметь. Жизнь-то вишь какая нонче пошла! Народный контроль, комсомольские посты и прочая мура. Все идет к тому, что грамотного человека в родне во как надо! При случае — где и заступится Андрюшка, у начальства-то он в почете, слышал я. Наперед надо думать, вдруг какая неприятность для нашей семьи объявится? Тут-то и двинем вперед Андрюшку. Да пусть и не это, даже справку какую помудреней состряпать — и то не в люди бежать. У нас в родне с грамотой-то… Семка семилетку имеет, Любка тоже, и я в грамоте-то как баран в библии.
— Ладно, пойду ужо я, — говорит Устинья Семеновна. — Заходи с Ольгой вечерком завтра, после базара.
Она выходит из сарая и тут вспоминает о погребе.
— Слышь, Григорий!
Тот высовывается в дверь, а потом и вовсе выходит во двор.
— Балок подходящих у тебя на поперечины нет? Погреб совсем негодный стал. Крышу перебирать надо, кабы не обвалилась.
— Балок? — скребет в затылке Григорий, окидывая взглядом двор, заваленный у заборов бревнами и жердями. — Кто его знает. Соседи вон трубы железные приспособили на балки, износу, говорят, не будет.
— Где же их, труб-то, взять?
Григорий нерешительно мнется:
— Такое дело, видишь ли… Есть такие трубы, да как их забрать оттуда?
— Где это?
— А возле склада у шахты лежат. Стойки, что ли, крепежные с них думают делать…
Оба молчат, думая об одном и том же.
— Ты как с Ванюшкой-то сейчас, в ладу? — спрашивает, наконец, Устинья Семеновна.
Григорий растерянно разводит руками:
— Что нам делить-то? Не забоялся бы только он, дело-то ведь… Если поймают, крепкий срок дадут.
— Не маленькие, головы-то есть у вас на плечах. Поговори с ним. Завтра он в колхоз едет, вернется вечерком, наверное. Хотела я утречком картошку подбросить на базар, да, видно, не выйдет ничего. Придется на тачке с Любкой везти. Тяжеловато, конешно…
— Может… Семка придет? Мне-то некогда…
— Тьфу… Чтоб я ему поклонилась? Нет уж… Ну, ладно, утро-то вечера мудренее…
На улице она снова идет тенистой стороной, хотя солнце уже покатилось с неба. Тихо и пустынно, подступает самое жаркое время дня. От белых стен домов и железных изгородей палисадников, от свинцово-горячей каменистой дороги пышет зноем. Устинье Семеновне трудно дышать застоялым, словно загустевшим от жара воздухом. В безветрии временами наплывают со стороны озера, будто всплески, смутные шумы неясных ребячьих голосов и визгов.
«Вернулись уж, наверное, эти… мои-то? — вспоминает Устинья Семеновна. — То-то будут вам сейчас гулянки потаенные, не возрадуетесь».
Она едко усмехается, прислушивается к шумам со стороны озера и тут же настороженно придерживает шаг, вглядываясь в бегущую что есть духу к берегу Аграфену Лыжину. Она далеко от Устиньи Семеновны, но громкие всхлипывающие причитания ее хорошо слышны. Чуть поотстав от Аграфены, стайкой бегут вслед за нею голоногие ребятишки.
«Что-то на озере случилось…» — безошибочно определяет Устинья Семеновна и окликает отставшего от ребят паренька:
— Куда это Аграфена-то?
Паренек, едва переводя дух, выпаливает:
— Василек ихний утонул… С вашим квартирантом на лодке плавали…
«Эге… — прищуривается Устинья Семеновна и даже останавливается: настолько неожиданно сообщение. — Неужели Андрюшка позволил себе такую вольность? Побаловаться, попугать, видно, хотел, да не подрассчитал… Какое же на воде баловство? Ну-ка, узнаю, что у них там случилось…»
И бойко идет по проулку к озеру.
7
Толпа на берегу сдержанно гудит.
До Андрея, едва он выходит из лодки, доносится:
— Пименовский постоялец…
— Вместе с Лушкой-то, говорят, был. За парнишкой, видно, некогда было присмотреть, своими делами занимались.
— Ну им, таким-то, чужая беда — не горе. Двое одного не смогли спасти, стыд один, прости господи.
Андрей оглядывается на голоса. На него настороженно, неприязненно смотрят женщины. Кому из них принадлежат сказанные слова — догадаться трудно. Он шагает по берегу, направляясь туда, где оставил Любашу. Одна из женщин — высокая и плоская, с резким испитым лицом и злыми глазами, что стоит поближе с ребенком на руках, — насмешливо окликает: