— Это ты, Луша? Да, да, я сейчас, сейчас…
И принималась торопливо надевать на себя любую попавшую на глаза одежду, пока не застывала снова с бессмысленно уставившимися в одну точку глазами.
Филарет в первую же ночь надолго исчез из дома Лыжиных.
Это была последняя операция капитана Лизунова. Специальная комиссия областного управления милиции, ознакомившись по настоянию Каминского с делом Макурина и обстоятельствами смерти Лукерьи Лыжиной, не рекомендовала Лизунову больше работать в следственных органах. Вскоре ему предложили скромную должность в военизированной охране, и Лизунов согласился.
20
Смерть Лушки, с которой вместе росли, ходили в школу, поверяли друг другу первые секреты, словно встряхивает Любашу, наводит на невеселые раздумья о сектантах. И не только о них. С обострившимся вниманием приглядывается теперь Любаша к окружающей ее в поселке жизни и с какой-то непонятной обидой замечает, как много места в этой жизни занимают пустяшные мелочи, которым люди почему-то придают определенное значение. У водоразборной колонки бабы все так же увлеченно перемывают кости соседок, жарко спорят о чьем-то разводе. Тетка Марина, мать Ванюшки, до опухоли испорола крапивой мальчишку, который залез в ее огород за морковью, — все почему-то считают это важным событием. Две соседки в том конце улицы передрались из-за ребятишек, расправивших друг другу носы. Какой-то незнакомый парень, приехавший в поселок недавно, неожиданно купил «Москвич», и все ходили смотреть покупку, завидуя хозяину втайне, но открыто высказывая ему лестные замечания.
А Лушки нет. И рядом, среди этих копошащихся в обыденной жизни людей, продолжают жить и те, кто погубил ее — сектанты. Любаша с подозрением присматривается теперь к каждому незнакомому лицу, ожидая, что это и есть один из той бесноватой братии, для которых смерть человека — пустяковое дело. И вдруг узнает, что давно знакомый Пименовым мужчина, сосед Лыжиных Танчук, — сектант. Это снова ошеломляет ее, путает все мысли. Значит, они, сектанты, не где-то там — в таинственной неизвестности, а вот уже — совсем рядом? Но ведь завтра можно снова ждать таких же случаев, как с Лушкой? Странно, почему люди не понимают этого…
Вот и сейчас Любаша стоит на крыльце, слушает скороговорку Ольги, жены Григория, рассказывающей поселковые новости Устинье Семеновне, кормящей свиней, и размышляет о бесчувственности Ольги. Вчера та на кладбище плакала навзрыд, когда опускали в могилу Лушку, а сейчас — снова веселая, улыбчивая, будто никаких похорон и не было. Почему люди так быстро забывают тех, кто ушел из жизни?
«И меня забудут…» — горько усмехается Любаша. И вдруг бледнеет, схватившись рукой за платье: в животе ощутила очень мягкий толчок…
— Иди-ка, принеси еще из кадушки воды, — оборачивается к ней Устинья Семеновна.
— Подожди, мама… — хмуро произносит Любаша, все еще держась рукой за платье, и старуха все понимает.
— Ну, вот и дождались, — недобро усмехается она и кивает Ольге: — Безотцовщина-то дает уже знать о себе.
— Какая безотцовщина? — вскидывает та брови.
— Не понимаешь, что ли? Ребятенок ворочается…
— Ой, ты?! — изумляется Ольга, оглядываясь на Любу. — Уже?
И Любаша торопится уйти в дом. Ну вот, к вечеру и об этом будет знать весь поселок. Уж почешут бабы языками. Безотцовщина… Чего доброго, еще приживется, со слов матери, это имя к будущему ребенку? Ольга-то, конечно, постарается разукрасить перед бабами, как отнеслась Устинья Семеновна к первым признакам жизни ребенка…
И опять грустно Любаше. Вспоминает почему-то в этот момент Лушку, умершую из-за того, что не хотела ребенка.
«Ну, нет, я никуда не пойду… — хмурится Любаша. — Пусть растет, мое же это дитя…»
И вдруг — очень ясно — встреча с Татьяной Ивановной у водоразборочной колонки… «Своих искалечат — за наших примутся…» И дальше — снова мысли о Танчуке, о других, без ясных лиц, сектантах. Представляет на миг, что этот чернявый гладкий Танчук тянет руки к ее животу, и вздрагивает… Почему так? Верят в бога, а детей изнуряют на молитвенных собраниях, принуждают делать то, что хотят сами? «Не с богом, а сам с собой разговариваешь во время молитвы…» — вдруг ворвались забытые было слова священника Алексия, слышанные на том вечере в клубе. Может, и впрямь — не с богом, а сами с собой разговаривают сектанты, когда молятся? Потому, наверное, и с ребятами делают, что хотят? Ведь господь — против насилия, зачем же они ребят принуждают делать то, что и сами?