— Как хочешь, — холодно кивает она, отводя взгляд. — Но только и я от мамы не пойду, ты это знаешь…
Старое начиналось сызнова. Андрей морщится.
— Подумай, Люба. Нам с тобой, а не ей жить. Ей одной даже лучше будет.
— Лучше? — она насмешливо вскидывает глаза: — Интересно ты рассуждаешь. Дом, хозяйство огромное, маме будет лучше, если я уйду? Даже комнату подмести, если заболеет, некому будет…
— Видно, пустой разговор мы ведем, — морщится Андрей. — Пусть так остается, как есть.
И, круто повернувшись, шагает обратно по тропке к шоссе. Любаша растерянно смотрит ему вслед. Такого конца разговора она не ожидала.
25
Это решение пришло к Вере внезапно.
С Василием отношения были прежние — натянуто-холодные, официальные. Однако Вера знала, что первое же ее ласковое слово он воспримет, как попытку к примирению. А она этого не хотела. Не могла после того, как поняла, что не любит его.
«Переведусь на другую шахту», — подумала она, и эта мысль все более крепла. Жаль было лишь одного — бросать работу в атеистическом клубе, который — знала она — мог постепенно развалиться, если им не заниматься постоянно.
И все же надо было что-то делать. Но что, что?
В этот вечер вместе с лекторами в поселок пошел и Александр Владимирович Сойченко. Он идет рядом с Верой, расспрашивает ее о последних лекциях. Она отвечает неохотно, рассеянно, и ее замкнутость не укрывается от внимательного глаза Александра Владимировича.
— Что это ты, Вера, сегодня пасмурная? — вполголоса спрашивает он. Она не слышит, и он повторяет свой вопрос громче.
— Пасмурная? — вскидывает брови Вера. — Так просто… Настроение по погоде…
— Да, осень не очень-то балует нас в этом году… — оглядывается на покачивающиеся под ветром деревья Сойченко.
Вера, словно додумав что-то свое, тайное, перебивает его:
— Знаете, Александр Владимирович, я ведь думаю переходить на другую шахту.
Сказала это сразу, с присущей ей решительностью, и Сойченко понял, что слова ее выношены в неоднократных раздумьях. И все же он осторожно спрашивает:
— Серьезно?
— Вполне, — кивает Вера. — Не могу… на этой шахте дольше оставаться.
Теперь Сойченко искренне изумлен. При чем здесь шахта? Впрочем…
— С Василием не поладили? — спрашивает он. — То-то я и гляжу, что он худеет с каждым днем.
— Не то, — хмуро качает головой Вера. — Совсем не то. А рассказывать об этом… Вообще-то… Одним словом, зачем играть в загадки? Василия я не люблю.
Сойченко молчит. Что он может сказать Вере? Пожурить ее, напомнить о комсомольском долге и прочее? Ни к чему, не такой она человек, чтобы забыть о своих обязанностях.
Сойченко говорит:
— Жаль. Очень жаль с тобой расставаться. Атеисты могут разбрестись постепенно. Тут ведь нужен именно такой энергичный и заинтересованный человек, как ты… Обязать любого из коммунистов сможем, но сама понимаешь, что это даст?
То, что Сойченко сразу согласился на ее отъезд из поселка, задевает Веру. Она ждала, что он будет уговаривать ее. Но чтобы так вот просто и буднично сказать ей: езжай, раз тебе захотелось…
— Незаменимых людей нет, — хмуро откликается она. — Могу, конечно, еще зиму поработать в клубе, подготовить замену, если надо…
— Вот именно! — оживляется Сойченко. — Я хотел просить тебя об этом, а ты… Видишь ли, личная жизнь — это такое щекотливое дело, что не всякий совет третьего, пусть даже старшего, более опытного человека надо принимать, как аксиому. Слушай всех, а решай сама. И между прочим, решила ты правильно. Только слабодушные люди уходят от трудностей. А настоящий человек попытается еще и побороться.
— С кем? — тихо произносит Вера.
— Сам с собой даже, как вот в твоем случае. Думаешь, бесполезное занятие?
Вера пожимает плечами:
— Кто его знает…
— Понимаешь, не помню, кто-то из философов сказал, что, лишь поборов себя, человек становится настоящим человеком. В том-то и дело, что мы часто не замечаем, как постоянно боремся с собой, со своими плохими и ненужными желаниями. И лишь тот, у кого эта борьба принимает повседневный сознательный характер, вправе больше других называть себя человеком.
— Ох, и хитрый вы, Александр Владимирович, — неожиданно улыбается Вера. — С другой стороны преподносите мне теорию о воспитании коммунистической морали…
— Что ж, — щурится Сойченко, — это только лишний раз указывает на то, сколько много имеет граней эта теория. Согласна?