А Устинья Семеновна — легка на помине. Когда Сойченко и Вера с Андреем проходят мимо пименовского дома, старуха выглядывает из ворот и провожает их долгим недобрым взглядом.
— Родня, — через силу улыбается спутникам Андрей. Сойченко остро взглядывает на него, но молчит. Лишь Вера то и дело оглядывается назад, потом не выдерживает, спрашивает Андрея:
— Как с Любой, Андрей?
Он хмуро пожимает плечами:
— Все так же…
— Вызовите вы ее, Александр Владимирович, — обращается Вера к Сойченко. — Поговорите, может, вас послушается. Нельзя же так…
— Сам-то говорил с ней? — спрашивает Сойченко у Андрея, тот неохотно кивает, и секретарь парткома соглашается: — Ладно, что-нибудь придумаем.
Лекция еще не начиналась, когда вслед за двумя соседками в комнату Татьяны Ивановны входит Устинья Семеновна. Вера и Андрей даже глазам своим не верят: она ли это?
Устинья Семеновна смело проходит вперед, садится, молчаливая и гордая, на стул, не обращая внимания на шепоток изумления, прокатившийся среди собравшихся. Она внимательно слушает беседу, которую ведет Вера, невозмутимо спокойно сидит, когда женщины начинают задавать вопросы.
— А в нашем поселке есть сектанты? — интересуется молодая женщина, пришедшая на беседу впервые.
— Есть… Аграфена Лыжина была, дочь ее Луша, Танчук, их сосед, да и… Пожалуй, лучше об этом скажет Устинья Семеновна, — неожиданно говорит она, обращаясь к Пименовой: надо же втянуть ту в разговор, выяснить, зачем пришла эта старуха. — Ведь вам известно это, Устинья Семеновна? Вы, человек верующий, в церкви бываете, а они, сектанты, ни крестов, ни церквей, ни священников не признают. Так что, получается, вроде ваши противники, эти сектанты.
— Сном-духом не знаю, о чем ты разговариваешь, барышня, — скупо роняет Устинья Семеновна. — Ихнее дело — пусть сами ответ за себя держат. У меня икона своя, еще от бабушки моей осталась, в церковь хожу и не хожу, чего мне до других-то?
Вера не отступает:
— В церковь-то каждый день ходите…
— А это, милая, мое дело, — перебивает ее Устинья Семеновна. — Я ведь тебе не указываю, коль вижу тебя вечерком в поселке сегодня с комитетчиком из комсомола, обнимаешься с ним, завтра — с каким-то белобрысым, послезавтра — с Андрюшкой вот, — указывает она на Макурина. — А того не подумаешь, что из-за тебя этот черт-то и семью бросил, ссоры да передряги кажинный день. Не стыдно тебе, милая? Аль у вас уж так на шахте-то заведено?
Ошеломленно замирает Вера. Сойченко и Андрей переглядываются. Десятки пар глаз устремляются к лекторше.
— Как вам не стыдно лгать на старости-то лет! — опомнившись, краснеет Вера. — Ни у ваших, ни у каких других ворот я ни с кем не стояла, не прогуливалась. А Андрей… Может быть, и заметно, что я к нему отношусь хорошо, но это совсем не то, что вы думаете.
— Ишь ты, правда-то глаза колет. «Совсем не то, что вы думаете». А почем знаешь, что я думаю… Небось, выведу я вас на чистую воду с этим иродом, не будете путаться-то под видом собраннее разных. Аль не жалко тебе Любку-то, слезьми ведь она через тебя уливается. Сойченко шагает к столу.
— Ладно, мамаша, разберемся с этим сами. Еще какие вопросы к лектору есть?
Он уже догадался, зачем пришла сюда эта хитрая старуха. Решила опозорить и Веру, и Андрея, стушевать ложью их авторитет у женщин. И причину выискала убедительную, старая. Всем ведь здесь известно, что ушел Андрей от Пименовых. А вот — почему? Может быть, действительно из-за Веры? Хитро придумано. Их же часто в последнее время видят здесь вместе.
— Чевой-то ты мне рот-то закрываешь? — негодует Устинья Семеновна. — Я и на тебя управу найду, все исполкомы да горкомы пройду, а добьюсь правды-то.
Сойченко устало усмехается: какова старуха! Со стороны можно подумать, что и впрямь за правду борется эта хитрая бестия. Такая и действительно пойдет в исполком горсовета, в область поедет, десятки людей оторвет от нужной работы, им ведь там неясно, правду или ложь говорит она…
— Хорошо, Устинья Семеновна, — машет рукой Сойченко. — Зайду я к вам на днях, с вами, да и с дочерью поговорю, кто виноват — Андрей Макурин или кто из вас. Надо на всей этой истории ставить точку.
Пименова настороженно вскидывает глаза, смотрит мгновение на Сойченко, потом молча встает и идет, гордая, с презрительной усмешкой, к дверям.
Хмуро лицо Андрея. Да, прав он был, не согласившись с Любашей снова идти жить к Пименовым. Пожалуй, мало что изменилось там с тех пор, как ушел он. Даже дальше пошла старуха — начинает действовать против него и вне дома. Эх, Люба, Люба… Неужели ты не понимаешь, что мать твоя осталась такой же… И впереди не мир и покой, а ад кромешный.