«Черт с вами, скопидомы», — решила она, выходя от Григория, но на сердце стало муторно: понимала, что не жить ей теперь в миру с теми, кто посещает церковь. И прежде всего — с Пименовыми, не таковская Устинья Семеновна, чтобы простить ей отступничество от бога.
Но что может сделать против воли мужа она, Валентина? Вот и раздумывай теперь, как быть…
«А уж побеги да начни звать соседок на лекцию — и вовсе взбеленится Устинья Семеновна, — морщится Валентина, торопливо разжигая плиту: вот-вот вернется с шахты Константин, а он ждать не любит. — Сами пусть собирают, Татьяне-то все едино, мужика нет, да и Устинью-то не очень боится она. О господи, а мне-то теперь каково?»
Она привычно посматривает в угол, на иконы, но их там нет, и хмурится. Нехорошо, все-таки, поступил Константин… Да и кто его знает, может, какая неприятность навалится на их дом. С иконами-то спокойнее, и старые люди зайдут, перекрестятся, вроде и ближе, роднее хозяйке станут. И она им в глаза смело посмотрит: поймут сразу, что за крепкие старые устои держится, не вертихвостка какая…
«Поговорить, что ли, с Костей-то еще разок? — размышляет Валентина, ловко очищая одну картофелину за другой. — Помягче подойти, лаской, авось разрешит? Не зверь же он…»
Но едва Константин вошел в дом — сердитый отчего-то, неразговорчивый, — отмахнулась от недавних раздумий: вряд ли разрешит, упрямый такой.
«Эх-хе-хе, пусть уж пока так останется», — невесело думает Валентина и бросается подать мужу, умывавшему руки, чистое полотенце.
2
Тоскливо смотрит Лушка в даль озера — туда, где в наплывавших сумерках темнеет полоска камыша. Там остался Василек, исчез бесследно, словно его и не было на свете. Лишь минуту назад, вернувшись от Степана и снова увидев холодную, чуть подрагивающую рябь воды, Лушка вдруг с резкой, острой болью в сердце поняла, что ей уже никогда не увидеть брата. Лежит он где-то там, в глубине озера, затянутый тиной, и она, Лушка, виновата в его гибели. Зачем им надо было уезжать на лодке так далеко? Зачем позвала она этого пименовского квартиранта, пригрозившего Васильку расплатой за подсолнухи?
Тихо плещется озерная волна. На берегу пустынно. Люди разошлись по домам. А она не спешит, зная, что мать бьется сейчас там в истерике, способная в припадке гнева изувечить ее, Лушку.
«Так и надо мне, — отрешенно глотает она горькие слезы. — Зачем я пошла на озеро, зачем? О господи, почему все это случилось?»
Взгляд ее блуждает по темной поверхности воды, и озеро все больше вызывает у Лушки странное боязливое ощущение. То, что оно — всегда такое ясное, обыденное — вдруг поглотило с неумолимой жестокостью родного человека, заставляет Лушку со страхом глядеть, как пляшут в мощном движении темные, словно живые, валы. Страх этот постепенно нарастает, чем больше приглядывается и прислушивается она к накатывающимся на берег шумным волнам. И неожиданно Лушке кажется, что им ничего не стоит смахнуть с камня и унести в глубину и ее.
Она торопливо вскакивает, дрожа и не сводя безумный взгляд с набегающих волн, и тяжело, с усилием, пятится назад. И тут же резко вскрикивает от прикосновения к бедру чего-то острого, твердого.
— Чего это ты? — слышит она женский голос.
Обернувшись, Лушка с плачем припадает к изгороди. Нинша с ведрами в руках распахивает калитку, делает шаг к Лушке, но останавливается, снова окликая ее:
— Чего ты, слышь?
Голос Нинши не особенно ласков, Лушка улавливает в нем презрительные нотки, и это гасит плач. Пожав плечами, она молча шагает по тропинке вдоль изгородей, чтобы повернуть в проулок. Но Нинша бросает ей вдогонку:
— Аль блазнит тебе, девка? Небось, братишка из воды показался, а? Грех-то на тебе, оно и понятно…
«Грех?! Ах, да… Василька дома нет, он — там, в глубине этого рокочущего озера. И она, Лушка, виновница его гибели…»
— Аукнулся тебе, милая, крестик-то, который с себя, да и с братишки тоже сняла… Не захотел господь-то охранять вас, таких! — доносится до Лушки. — Ишь, нашла чем играться!
Лушка изумленно застывает. Упоминание о снятых крестиках вдруг соединяется в ее сознании с только что пережитыми у озера страшными минутами, и в голове вспыхивает, заставив содрогнуться: «Так вот в чем дело?! Крестики… Да, да, она скинула крестик с легкой усмешкой, это хорошо помнится. Да и на Василька прикрикнула, чтобы снял. Боялась, что засмеют на озере… А оно вон как обернулось!»
Медленно идет теперь по тропинке Лушка. Вспыхивают и гаснут, недодуманные до конца, странные, пронзительные мысли. Отвергнуть их у Лушки не хватает сил: капля за каплей растет в ее душе сознание того, что и она, и все другие люди подвластны незримой, могущественной силе, которую олицетворяет тот, имя которому — бог… Раньше он был для Лушки простым, привычным понятием, связанным с иконами и церковью. Теперь он входил в ее душу через боль и сумятицу мыслей.