3
Морща лоб, Григорий задумчиво перекатывает по столу хлебный шарик. Дослушав мать, щелчком сбрасывает его на пол и встает. Устинья Семеновна знает эту привычку сына: сидя тот не умеет говорить.
— Что ж, дело тут ясное, — поглаживая колючую щетину на подбородке, говорит Григорий. — Если ты не против, надо уж думать о свадьбе. Испокон веку принято это — грех прикрывать венцом. Не мы первые, не мы последние…
— Так оно, конечно, — вздыхает Устинья Семеновна. — Только… Как бы не ошибиться нам в Андрюшке-то, не нашего он поля ягода, интеллигентский уж больно…
— Ну, это на первых порах. С молодости-то мы все любим форсануть и одежонкой, и словечками. А как припрет жизнь, да детишки пойдут — совсем по-другому запоем: где бы лишнюю копейку для семьи раздобыть.
Устинья Семеновна шла домой и раздумывала, что скажет этому Андрюшке, когда разговор пойдет о свадьбе. И неожиданно, похолодев, останавливается. Как быть с той подписью, которую поставила она вместе с Лушкой на милицейском протоколе? Завтра или в понедельник Андрюшка этот протокол обязательно будет читать… Лушку, Лушку надо увидеть! Пусть она откажется от своей подписи. Свидетелей-то больше и не будет, поневоле придется дело прекратить.
В прихожей у Лыжиных полутемно. Нежилым светом тлеет перед божницей тоненькая свечка. Скорбно смотрят с желтоватого, потрескавшегося лица глаза Иисуса Христа. Электрический свет горит во второй комнате, откуда слышатся негромкие мужские голоса.
Сама Аграфена лежит на койке здесь, в прихожей. На лбу белеет мокрое полотенце. Услышав скрип двери, она тяжело приподнимает голову и, узнав гостью, хрипло шепчет:
— Сюда, Устиньюшка, здесь я, на свету-то не могу, глаза режет будто ножом… Ох, господи, господи…
Устинья Семеновна склоняется над постелью.
— Ну, ну, не плачь, голубушка, ничего теперь уж не воротишь. Материнское-то сердце известно, какой палец ни отрежь — все больно… Где грешница-то ваша, Лукерья-то?
— Не знаем сами. С того момента и дома не была.
— Да ты не заботься, у подружек где-нибудь она.
А сама прислушивается к голосам, доносившимся из освещенной комнаты. В наступившей тишине, прерываемой всхлипами и вздохами Аграфены, разговор ясно слышен.
— Не так уж велик, друг мой Федор, грех твоей дочери, отказавшейся от крещенского знака. Разве в крестиках, разве в иконах, сделанных грешными же людьми по своему подобию, сила святой веры в господа? — мягко обращается к хозяину кто-то, хорошо, вероятно, ему знакомый. — Нет и еще раз — нет! В сердце своем, в душе своей ищущий господа — найдет его! Обманом дышат слова тех, кто хочет быть посредником между людьми и богом, ибо перед господом все люди равны, все люди — братья, и возомнивший себя особо близким к богу — лжец и обманщик! Он также смертен — такой человек, как и все люди, так же греховен, как все мы, и разве подобает ему стараться быть ближе ко всевышнему? Вспомни-ка святое писание! В главе двадцать третьей евангелия от Матфея что говорится? «А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас учитель — Христос, все же вы — братья. И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас отец, который на небесах. И не называйте наставниками, ибо один у вас наставник — Христос…» Вот что Иисус Христос сказал народу и ученикам своим о тех, кто возвыситься хочет среди людей…
— Кто это? — склоняется над Аграфеной Устинья Семеновна, кивая в сторону горницы.
— Где? У нас-то? — голос Аграфены слаб, приглушен. — Филарет это, земляк наш смоленский, из одной деревни с Федором. В соседях теперь живет, в городе Корпино, пресвитером там. В гости к нам часто наведывается, сорок километров-то не велико расстояние. Узнал про… Василька нашего… от кого-то… и приехал опять…
Аграфена снова всхлипывает, но Устинья Семеновна коротко останавливает ее:
— Погоди-ка, дай послушать…
И с любопытством ловит слова Филарета, доносящиеся из смежной комнаты. От отца Сергея Устинья Семеновна слышала нелестные отзывы о сектантах, вносящих смуту и путаницу в умы верующих, но годы приучили ее не доверять на слово никому, и потому Устинья Семеновна не считает грехом послушать рассуждения Филарета.
— Не гневайся на меня, Федор, — доносится из комнаты. — Но зачем обвинять в чем-то Лукерью? Бог всевидящ и всемогущ, разве не может быть так, что ему угодна жертва мальчика? Не менее вашего скорблю о сыне вашем, но вспомните, что ожидает его в царствии небесном, вдали от греховной суеты земной жизни… Счастлив он, освободившись от бренной плоти, отдав душу вседержителю нашему господу! Да все-то мы разве не о царствии небесном мечтаем, странники в этом захламленном мире? Сердцем, уставшим от грехов и забот, стремимся туда, — и все там будем, все, все! С именем Иисуса Христа, со святой верою в него! Ибо истинно рек он: «Я есмь дверь: кто войдет мною, тот спасется, и войдет и выйдет, и пажить найдет». Так сказано в десятой главе евангелия от святого Иоанна, и это истинно так…