«Ловок же, шельма, — с легкой завистью думает Устинья Семеновна. — Наш-то батюшка едва ли так складно скажет. Видно, молод еще этот Филарет, коль так легко свою душу распаляет…»
— Ну, Аграфена, не дождусь, видать, я Лукерьи-то вашей, пойду, — поднимается она. — С утречка завтра забегу пораньше, может, дома она окажется…
И никто не знает, что Лушка давно дома. В сумерках, осторожно приоткрыв дверь, неприметно юркнула она на голбец и теперь лежит там, затаившись и жадно слушая Филарета, оправдывающего ее перед отцом. Много раз слезы подступали к глазам — в те минуты, когда Филарет говорил о жестокой доле опечаленного и оттолкнутого людьми, призывал не бросать того, кто попадет в беду, а любить его, как брата, ибо в любви к страдающему возрождается для бога сердце человека.
В щелку между досками перегородки Лушка разглядывает Филарета. Высокий и стройный, в ладном новом коричневом костюме. Продолговатое, худощавое, с прямым, тонким носом лицо его напоминает ей чеховского героя, которого видела недавно в кино. А черные густые волосы мелко вьются, как у заезжего негра-циркача.
«Какой красивый», — с непонятной грустью сознается себе Лушка и снова слушает рассуждения расхаживающего по освещенной комнате Филарета.
Засыпает она незаметно, под разговор мужчин, и во сне ей привиделся… бог. Да, да, он подзывает ее с белого облака легким движением руки, и она, поднятая неведомой силой, устремляется к нему, легкая, ликующая. И уже перед самым облаком неожиданно узнает в лице бога знакомые черты Филарета: те же вьющиеся, как у негра в цирке, черные волосы, мягкий, притягивающий взгляд. Она хочет замедлить движение к облаку и даже вскрикивает: «Ведь это Филарет!» — но тут же радостно вспоминает: «Он же красивый», и снова устремляется вперед, к помахивающему ей рукой Филарету-богу… А где-то внизу, на земле, стоит и грустно смотрит на нее Степан Игнашов. Она никак не может укрыться от его преследующего взгляда и, не выдержав, негодующе кричит к земле, Степану: «Не смотри так! Я хочу быть вдвоем с богом, только с ним! Я знаю — ты строгий, вечно за что-нибудь мне выговариваешь: не так да не этак, ты… даже не поцеловал меня ни разу! Бог это видел, он знает, да-да, — знает, знает!»
И тут же вдруг изумленно замирает: там, вдали, стоит у края озера не Степан, а братишка Василек! Он силится оторваться от охвативших его вздыбившихся змеистых волн, протягивает руки к Лушке, безмолвно зовет ее тоскующим взглядом, но озеро все глубже вбирает его пенистой волной. От страха Лушка дико вскрикивает, чувствуя, как сама проваливается в какую-то мутную бездну…
Аграфена слышит вскрик с голбца, встает с койки и, пошатываясь, идет через комнату. Лушка спит, уткнувшись лицом в дощатую перегородку. Лоб у нее горячий и влажный.
«И она мучается… — шевелится острая жалость в сердце Аграфены. — И за что, за что такое, господи!»
Положив под голову спящей дочери свернутый кусок старой кошмы, Аграфена плетется к своей койке. Из комнаты, где спят муж и Филарет, слышится бодрый, с присвистом храп. Взгляд Аграфены падает туда, где обычно с ребятишками спал Василек. Острая боль шилом входит в сердце матери, и, чтобы не вскрикнуть, она падает на койку, уткнувшись лицом в подушку.
— Господи, за что ты покарал меня? — тяжко выдыхает Аграфена, захлебываясь в рыданиях.
И этот всхлип будит чутко дремавшего Филарета. Он настороженно приподымает голову, прислушивается, но, поняв, в чем дело, облегченно вздыхает. Плачет хозяйка — дело обычное. Ему же пригрезилось, что кто-то посторонний вошел в дом. Очень не ждет Филарет чужих в этой квартире. Особенно — милицию, от допросов которой тайно ушел, скрывшись из родного города. Виновата в этом одна из сестер во Христе — полусумасшедшая Валентина, которой он, пресвитер общины, грубо отказал в помощи. И она напомнила ему о том, что случилось нынешней зимой в ее доме.