Истеричный женский крик взвился в комнате:
— За что, господи, дух мой испытываешь?! За грехи какие наказуешь меня?!
— Мама! — рванулся в дверь с испуганным плачем Алешка, выронив школьный портфель. Маме плохо, плохо! Он, Алешка, должен быть рядом с нею.
И враз остановился, попятился, уловив дикий, страшный блеск материных глаз, подергивающийся в судороге бледный рот ее.
— Уйди, змееныш… — выдохнула с шипением Валентина, надвигаясь на сына. Алешка закричал, пятясь от матери, и даже не почувствовал ее удара. Падая, с силой ударился виском о массивную железную кромку печной дверцы. Последнее, что увидел он, было: вскочивший Филарет надвинулся, наклоняясь над ним в испуге, и руки его, прикоснувшиеся к Алешкиной голове, были почему-то в крови. И еще Алешка успел вяло подумать, чувствуя, как меркнет день, что бог вовсе не свет, а колеблющаяся, наплывающая звенящими волнами, густая тьма, скрывшая ее — любимую, милую маму…
«Едва ли догадаются искать так близко, — размышляет Филарет, забыв о вздохах мечущейся в соседней комнате Аграфены. — И все же надо быть осторожным…»
Мысли его касаются несчастья в доме Лыжиных, он привычно соображает, как лучше воспользоваться создавшейся ситуацией. Состояние души Аграфены — ясное, она готова к утешительным беседам о том, что лишь верящий сердцем в господа бога найдет спасение духу своему среди братьев и сестер во Христе. И с дочерью надо побеседовать. Момент самый подходящий — смятение, боль должны быть в душе ее. Ребятишек они сами приобщат к делу, натолкнет он их потом на это…
«Что ж, нет худа без добра, — удовлетворенно думает Филарет, снова услышав стенания Аграфены. — Кто через мучения придет к вере в господа — не отрешен от нее будет до самой смерти. Что же в Корпино сейчас делается? Узнаю завтра, наведаюсь к старшему брату Василию, ему известно должно быть. Из наших-то никто не знает, где я…»
И неожиданно вспоминает Лушку, какой видел ее в прошлые приезды сюда, к Лыжиным. Веселая, жизнерадостная, рано — как обычно в простых полурабочих семьях — понявшая, что она рождена быть прежде всего женщиной, Лушка уже тогда с любопытством посматривала на него, Филарета. Что ж, эти заинтересованные взгляды были понятны ему: знал он, что женщинам может быстро понравиться.
«Интересно, какова она сейчас, — таинственная мечта отозвалась в лице сладострастной улыбкой. — Старею… О молодых начал размышлять…» — и тяжело вздохнул.
Он сладко потягивается, выискивая удобную для тела позу, и незаметно снова задремывает.
4
Уже то, что дверь открывает Устинья Семеновна, а не Любаша, удивляет Андрея. За его отсутствие здесь что-то, видно, случилось. Но по голосу Устиньи Семеновны не может понять: хорошее или плохое…
И лишь тогда, когда она сама стала подавать ему на стол, сердце дрогнуло: вероятно, хорошее. Но почему Любаша лежит, отвернувшись к стене, плотно укрытая одеялом?
Прежде чем сесть за стол, Андрей достает из кармана пачку денег и, отсчитав, что должен Устинье Семеновне, кладет на клеенку.
— Вот, зарплату выдавали сегодня…
— Ты погоди-ка с этим-то, — останавливает его Устинья Семеновна, но тут же забирает и прячет в карман кофты хрустящие бумажки: — Ладно, все равно на свадьбу-то вместе будем расходоваться.
— На свадьбу?! — Андрей шагает к ней: — Так значит… Устинья Семеновна, вы согласились, что…
— Садись, садись-ка да ешь! — обрезает Устинья Семеновна. — А там потолкуем обо всем полегоньку. Аль не согласен уже свататься к Любке? Испортил девчонку, а теперь — в кусты? Нонче ведь так…
— Ну что вы, Устинья Семеновна! Да я… — он не находит слов и никак не может справиться с подрагивающими губами, расползающимися в радостную улыбку.
— Мама! Правда? — вдруг слышится от койки. Любаша в одной рубашке, возбужденно поблескивают глаза. Отброшенное одеяло лежит на полу.
— А ты чего, срамница этакая. Прикрой тело-то хоть, — прикрикивает Устинья Семеновна, но Любаша бросается к ней, судорожно обнимает и шепчет, всхлипывая:
— Я так и знала, мамочка, что ты у меня хорошая, добрая… Самая добрая и хорошая на свете, мамочка моя… Видишь, Андрей? Я же говорила!
— Ну, будет, будет… За жизнь-то еще наплачешься, — говорит Устинья Семеновна размякшим голосом, тоже, видимо, растроганная. — Давайте-ка без слез обсудим все. Забот-то много с этой свадьбой на материны бока навалится…