Филарет притягивает ее к себе, грудь ее упирается в его плечо, и Лушка думает, что так нехорошо, их могут увидеть. Но он все говорит и говорит ласковые, необычные слова, дрожащий голос его приятен Лушке, и вскоре она забывает об осторожности и, нисколько не удивляется, когда Филарет, грустно вздохнув, целует ее в лоб горячими сухими губами и отстраняет от себя.
— Сейчас из церкви отец с матерью придут, иди умойся. Но еще раз прошу тебя, Лушенька: пойми сердцем, кто в жизни тебе истинный друг. Завтра я почитаю тебе евангелие, ты из священного писания поймешь это. И надейся на меня, я всегда помогу тебе, ясно?
Мельком глянув в его блестящие бархатистые глаза, Лушка вдруг уловила что-то непонятное в душе своей… И в какой-то момент в мозгу вспыхивает: как же Степан?
Свет в третьем окне на втором этаже общежития шахты в этот вечер горел долго. Степан старательно пытался сосредоточить внимание на брошюре о комбайне Гуменника, которую разыскивал уже более месяца и нашел случайно вчера, но перед глазами со страниц возникало холодное, с нервно подрагивающими губами, лицо Лушки, и мысли смятенно путались.
То, что она ушла и даже не оглянулась, было необычно. Раньше при ссорах она только и ждала, когда он нагонит ее, повернет к себе и укоряюще скажет:
— Ну, к чему это? Давай обговорим, кто виноват, кто прав…
И уже через минуту Лушка по-доброму посматривала на него, они уходили все дальше и дальше от дома, поселка, и она как-то особенно ласково вздыхала, замедляя шаг:
— На тебя никак не обидишься, ты какой-то уж очень… негордый, нет — не то! Какой-то доверчивый и все стараешься рассудить, все по клеточкам разложить: это я сделал — моя вина, а в этом ты перегнула — извиняйся. Даже скучно, и поссориться-то до боли в сердце не приходится.
По характеру своему Степан был замкнутым, немногословным. Ребята в бригаде знали это. А вот с нею, с Лушкой, он словно весь раскрывался, с ней он не мог молчать. Вероятно, потому, что с нею просто невозможно было и минуту провести в безмолвии — настолько энергична и жизнерадостна была она сама. Лишь однажды она пришла к общежитию притихшая, молчаливая, а сама украдкой и с явным интересом поглядывала на него.
— Ты что это сегодня? — спросил он.
Она помолчала, потом засмеялась:
— Врут, конечно, они, ребята ваши. Понимаешь, сказали, что ты делаешь какую-то машину и что ты — конструктор… Правда это?
Он рассмеялся:
— Ну до конструктора-то мне еще далеко. Пробую только.
Лушка облегченно вздохнула:
— Вот и я подумала… Помнишь, к нам на шахту приезжал конструктор? В очках, шляпа на нем, таких здесь и не сыщешь, строгий такой. А ты… — она засмеялась, посмотрела на Степана, одетого в коричневую вельветовую куртку и плохо проглаженные брюки, белобрысого, с чуть прищуренными серыми глазами, и доверительно сказала, взяв его под руку: — Ну их, конструкторов, они какие-то непонятные, не будешь знать, как подать на стол…
Лушкины слова кольнули Степана. Он считал, что и такие вот простые парни, как он, могут создавать машины, которых не сделать тем, в велюровых шляпах. Но он промолчал, добродушно решив, что она еще, конечно, не все понимает в жизни. Вот если показать ей те три авторских свидетельства, которые получил он за свои прежние, не очень сложные, правда, изобретения…
— А тот, в очках-то, больше и не приезжает, — заметила Лушка. — Содрал командировочных денег кучу, и — след простыл.
— Ну, брось, пожалуйста. Не все в мире из-за денег делается.
Он прекрасно помнил Михалевича, того конструктора в очках. Испытания новой машины проходили в их забое. Ему-то, Михалевичу, и обязан был Степан неудержимой страстью к изобретательству. Машина испытывалась бывшей бригадой Степана, он видел слабые ее стороны, но понял и умный, смелый замысел конструктора. Потому, когда Михалевич внезапно уехал, Степан не мог согласиться, чтобы эта машина была вычеркнута из жизни. Он достал с большим трудом копию чертежей ее узлов и деталей, и вот уже около восьми месяцев пытается решить то, что не в силах был сделать сам Михалевич. Пытается. Легко сказать — пытается, а на деле…