- Дориан! и ты в пророках!.. А что ты скажешь, глядя на эту вещицу? Прореки, а мы потрепещем,- и подал индейскую маску.
Все еще на своей волне, маг смотрел на ангела другим глазом сбоку:
- А за Дориана тебе мое большое спасибочко.
- Да жуйте на здоровьюшко. Только ответить на страшном суде придется за все вот эти пророчества.
- Это не ты ли меня судить будешь, ангел-расстрига?
- Сам знаешь. А насчет расстриги ты не прав. Не по своей воле, а токмо по воле пославшего меня к черту.
- Я послал, я и отвечу.
- Ну да, а попробуй ты сам таскать эту личину: и пить и курить и по злачным местам тягаться. Хорошо тебе. Взял мой облик и жизни радуешься.
- Не хнычь, это еще не совсем плачевный вариант. Наш брат вашего брата, бывает, так размажет, в такие формы существования обратит, что индейский ритуал племени оджибва покажется легкой прогулкой по кунсткамере.
И отобрал маску и приложил ее к лицу, и повеяло на него пустотой, полным обожествлением материи. Материя стала духовной, и в каждом предмете жил свой дух. Каждый орган живой плоти имел свой дух. И вся это материя влияла на жизнь, подчиняясь сиюминутной потребности отдельного предмета. Целое распалось, и каждый орган уже существовал автономно и диктовал своё со своей колокольни. Духовное приходило через обладания материи.
- Хочешь быть сильным - съешь сердце сильного.
- Вот это ты сейчас на что намекаешь?
- Да просто дружеская болтовня. А что, стучать будешь?
- Это пусть летописцы информацию фиксируют. Я - ангел-хранитель, хоть ты, паразит, и переметнулся к другим богам.
- Ну, а раз ты мой хранитель, то вот тебе мои новые тайные мысли, классифицируй и приведи их в порядок.
И Белелрофонт, в девичестве Фрол, с меткой подачи толстяка Дориан, стал собираться на историческую родину в Саракены. Идя в душ, по-восточному обвязывая полотенце вокруг упругой шевелюры и напевая песенку детства, он предугадывал поворотный момент своей судьбы:
Живи, пока живется, нам не о чем тужить,
Покуда сердце бьётся, на свете надо жить.
16
Как ни старалась, а всё-таки опоздала. У дверей кабинета скучал начмед. Увидев богиню, зашелся в мужском бессилии пятнами подступившей пароксизмальной тахикардии. Шагнув вперед, и выставим записную книжку как боевой щит, пытаясь бесстрастно позвякивать о щит мечом, т.е. ручкой, начмед. почувствовав приближение афазии, взбеленился окончательно.
- ВЫ... ты... сотороговый выговорс в личисное тело!- завопил с перерывами непослушного дыхания, утратив способность пользоваться собственной речью.
Эфра покопалась в сумочке и протянула страдальцу карамельку:
- Бросьте, господин начмед, ведь не юноша уже. Пойдемте ко мне в кабинет, я вам капелек отсыплю, а то вот и афазия вас скрутила, то и дело геморрагический инсульт приключиться с вашей то пароксизмальной тахикардией.
Укладывая безутешного романтика-педанта на диванчик, облачаясь в белоснежный халат, и капая по дороге капли для больного, поправляя прическу и шторы на окне, заглянув в каждый вазон и рассмотрев на улице прогуливающихся больных, ставя кипятить воду, Эфра вела профессиональную беседу.
- А ведь, дорогой коллега, патогенез, как отправная точка в изучении механизма возникновения и развития болезни изучает материальную часть болезни, на всех ее стадиях, а причину возникновения болезни нужно искать в духовном мире,- невидимом, но существующем. Вот у вас поднялось давление, а причина сего недуга проста: да будет воля моя. И пока вы настаиваете на своем - давление внутри вас будет настаиваться. И не помогут вам ни физиотерапия, ни медикаментозное лечение.
А еще скажем сердечный приступ, так это: никогда тебя не прощу. И горит сердце человека огнем злопамятства и - апоплексический удар - кондрашка по простому. Supremum vale - последнее прости.
- А зубы? - не хотел спрашивать , а пришлось, ибо проблема стояла остро.
- Зубы... зубы - это осуждение. Любишь сплетничать - заводи связи со стоматологом.
Под этот малоприятный монолог, начмед, не дожидаясь капель, сполз с диванчика и покинул весталку наедине со своими умозаключениями. Глотнув свежего больничного воздуха, безнадежный педант-романтик враз освободился и от афазии, и от симптомов пароксизмальной тахикардии. Его дребезжащий тенорок уже наводил порядки в вверенном ему медучреждении.
А Эфра, в ожидании первого больного, а пациентов к ней приводили, уставилась в окошко и стала напевать стихи. Стихи девушка любила самозабвенно. И даже не сами стихи, а музыку стиха. Стихи бывали разные: плоские как фотография - посмотрел и забыл; треугольные, квадратные, овальные и всякой другой геометрической формы - эти также не представляли большого интереса. Встречались стихи конусообразные и цилиндрической формы - эти можно было рассматривать со всех сторон и, пожалуй, некоторое время любоваться ими. Встречались стихи как готовые песни, но и эти были, то плоские, то забывались сразу после прочтения.
Но бывали стихи, от которых веяло диким полем, кострами, сражением, молитвой, поцелуями, смертью и надеждой. Иногда казалось, что она помнит всё: все ее реинкарнации. Стоило прочесть правильную строчку, как образы прошлых воплощений овладевали ею настолько, что девушка забывала реальность, а реальностью становился мир видений. И вот она в храме Афины, и луна освещает ее танцующее тело, и хриплые, обкуренные несвязные окрики жрецов заставляют ее забыть суть предназначения женщины, но она не отдаст им то, что и есть ее естество - надежду. А вот она на полу кельи в собственных испражнениях и монашки изгоняют из нее бесов. Но она знает, что никаких бесов нет, а есть только надежда, которую у нее не отнять, даже сестрам. А вот она с растрепанными седыми волосами и красная косынка в руке, и полупьяный чекист стреляет - и никак не вериться, что ради этого она родилась. А надежда ее души, растворяется в азбуке прописных заповедей - и нет блаженнее мига, когда осознаешь, что выстоял, что не поддался соблазну, не переступил Рубикон, а взлетел над обстоятельствами, достигнул Седьмого неба, даже ценой собственной смерти.
Кажется, вошли. Она постояла, дождалась, когда захлопнется дверь и воспоминания оставят ее. Постояла. Обернулась и подняла глаза на вошедшего.
...Они смотрели друг на друга и она знала, что эти седые глаза ведут за грань бытия и вечности, что прежнее прошло, а новое связано навсегда с этим давно небритым, серого лица и больничного одеяния мужчиной неопределенного возраста, у которого в глазах была Надежда. И ангел Сущности стоял позади человека. И был тихий родной голос:
- Сей есть пророк Мой. Он видел Бездну и не отрёкся от Меня. Ты, женщина, пойдешь с ним - и будете как одно.
А в деревянное огромное окно проливался июльский день и растекался сапфировыми бликами по стенам и потолку, по скудной больничной меблировке и персонажам, как бы запечатленным мазком художника импрессиониста, и легкой финифтью застывал в антураже. Наступило преддверие праздника Иоанна Предтечи.
- Плешивый то какой, небось по девкам ходок. Иди уже, иди, а то я так до ночи не управлюсь,- беззлобно выпроваживала постояльца кремовой палаты на свежий воздух добродушное существо женского пола в иссиня застиранном халате со шваброй.
Постоялец побрел на свежий воздух и очутился на больничном дворе. Осмотрелся - улыбнулся: постройка начала прошлого века под сайдингом. Кто-то донельзя усердный облагородил под дикую современность бревенчатые стены поселковой больницы и превратил естественное живое лицо в пластический суррогат.