Эфра встретила дружка заплаканно тревожно счастливая и совсем чужая. Беллерофонт не стал впадать в причинные разговоры, вышел на крыльцо и увидел плешивого человека, курящего, созерцающего муравейник, взятый под охрану больными с незапамятных времен. При виде плешивого, маг пошатнулся, сполз на ступеньки и привалился боком к периллу. Проходящий по административным надобностям начмед бросился к посиневшему человеку. Вот тут-то чародея и прорвало: начмед бочком прислонился к другой балясине и мужской хор в два голоса выдал:
Что ж ты вьешься, черный ворон, над моею головой,
Ты добычи не добьёшься, черный ворон, я не твой...
И такая в этом была всеобъемлющая тоска, столько невыплаканной горечи любви и потерянного счастья, что слушающим песню хотелось или удавиться или покаяться во грехах.
А песня высоко забирала в поднебесье и за пределами небес слышались ее отголоски.
Мир приходит и мир уходит. Рождаются, цветут и умирают цивилизации, а человек всё тот же. Не меняется человек под солнцем.
И мы стали кружиться в шорохе луговых трав под небом голубым. Я крепко держал Тебя за руки, а Твои ножки летали над землей, сбивая соцветия созревших трав. Аромат пыльцы, семян, лепестков душистыми брызгами разлетался окрест. И меня не смущало ни появление ворона, ни Твоё спрятанное в разлетающихся волосах лицо, которое я так никогда и не смог запомнить. А отчетливо помню живописный луг созревшего лета и небо в вечно белоснежных облаках. И когда луг и небо стали падать друг на друга. Я умудрился в последние секунды равновесия опустить Тебя долу, а сам повалился навзничь. И белесое небо. И колыхание луговых самоцветов, и ты, поправляющая ситцевое платьице и пряди расплескавшихся кос - всё плыло в мареве стучащей в висках крови.
И тут я увидел землянику, весомую, красно-алую.
- Вот здорово! Луговая земляника! - я протянул тебе сорванные ягоды. - Бери, бери, она помогает от многих болезней.
Ты приняла ягоды в ладошку, подула на них, взяла пальчиками землянику, посмотрела сквозь нее на солнце, вкусила и заливисто расхохоталась. Я смотрел с колен на Тебя, и до моего ума стала доходить глупость изреченной сентенции. А ты хохотала, размазывая ягоды о щеки, о глаза, о лоб и уши.
- От болезней помогает... ой! не могу! Особенно от индифферентизма... ой, не могу! -Ты насмешливо протянула мне ягодку. - Помажь лобик и ты избавишься от безразличия, безучастности, равнодушия. Глупости, тупости, критиканства. ехидства.
Я обиделся. Я вырвал увесистый пук травы и бросил в Тебя. Комок упругой зелени угодил в щеку. Ты бросилась на меня с кулачками. Я подался в сторону, упав на колени, поймал Тебя на лету, и бережно уложив ниц, стал засыпать тебя травами, приговаривая: "Если Ты самая умная особа, то не смейся над глупостью полюбившего Тебя". Я бросал и бросал на твою спину сорванные травы, пока не образовался кустистый холмик. Я хотел ещё нарвать цветов и посыпать твои волосы, но руки мои замерли над цветами. Ты перевернулась на спину, и я увидел лицо молодой женщины, обликом напоминающей и мою жену и мою маму. Сердце поцеловала печаль.
- Везунчик! и из Черной дыры выбрался и Богом поцелован и Эфра твоя! Береги ее, - и протянул руку.
- А что тебе мешает вернуться к Богу?- и протянул руку в ответ.
- Поздно. Я уже на другой стороне.
- Еще не вечер.
Рукопожатие было крепким.
20
Пока суд да дело, Венечка гулял по свободе. У Фиксы был нюх. Врожденная чуйка, чувство извлекать выгоду из всего и притом оставаться как бы ни при делах, позволяла шкету иметь весомый гешефт и авторитет, но присутствие безалаберности в характере сводило преимущество дара на нет. Колония не принесла пользы для исправления на путь добродетели, а только усугубила понятие: Вор - это ништяк, Иван Иваныч - фуфло. И шкет старался жить по этим понятиям. Но часто казалось подростку, что Иван Иваныч как бы и хорошо, а вор - это западло. Вот в таком вот противоречии социума возрастал и пытался развиваться маленький, щупленький Венечка, никому уже не нужный Венечка, за которого усердно молилась бабушка.
С утреца Фикса был при делах. Полазив с поисковиками в поисках пропавшей пискли, ничего путного для себя не присмотрев, Фикса направился к дому Художника, в надежде поживиться. Дом стоял на отшибе, где его возвел прежний хозяин, такой же перекати-поле как и нынешний. Дверь, как и положено такому хозяину, была отворена - заходите, людцы добрые, берите что пожелаете. Фикса бочком прошел в сени, а из холодных сеней, в которых из нова не было потолка, прошел в трехстенок. Русская печь занимала половину площади помещения: и кухни, и детской, с письменным столом и кроваткой, и чулана, и полатей. Обиходные вещи ценности не представляли. Дверь в горницу естественно была открыта, куда и пошел, напряженно вслушиваясь в звуки окружающей среды, любознательный шкет. Часть русской печи плавно перетекала в грубку-лежанку, за которой стояла железная кровать, крытая стеганой рогожей. Больше в горнице из нормальной мебели ничего не было, а были картины, картины, картины да деревянные стеллажи с баночками, скляночками, тюбиками, кисточками, шпателями... чего это я - ведь все мы художники. И свет, который с избытком входил в витринное окно, обращенное от фасадной части дома в сторону убегающего за кладбище горизонта. Картины шкету были нужны, как учебники первокласснику. Венечка стоял в размышлении. А глаза его уставились на полотно, стоящее на мольберте и не прикрытое мешковиной, которая свешивалась уголком с подрамника.
На картине было поле выколосившейся пшеницы, а по полю шел обнаженный человек с топором, и на теле его иссиня чернели наколки, наколки, наколки, и шею оттягивал массивный золотой крест с телефонным циферблатом. Прямо посреди поля обнаженная жена в татуировках готовила шашлык, а в портативном холодильнике отпотевало пиво и снедь, а дети, сидя на стульчиках, созерцали в планшетах вампиров и монстров. Высыпающиеся зерна пшеницы и просыпавшиеся из жаровни угли составляли угадываемую надпись: детство Каина.
Рисовать Веню никто не учил. А в школе ему уже было не до рисования. Но иногда приходили дни, когда подросток брал в руки карандаш, прятался от всех и рисовал, рисовал, рисовал, полностью погружаясь в иной, сладко стремный мир вдохновения до изнывающего щемления в паху. Но эти дни были редки, и чувствовал он себя после таких дней как в тапочках на морозе. Один раз он показал Художнику свои наброски, когда оба были пьяны. Художник был пьян от мучившей его памяти, а Вениамин от первой любви, такой великой и непрочной. Сошлись за бутылкой портвейна на двоих. Потом Венечка сбегал домой, притащил листы. Художник посмотрел, посмотрел и взял в долг еще одну бутылку. Целовал и гладил Венечку по голове и уснул на травке. Картины Веня оставил Художнику, в надежде, что тот покажет их где-нибудь своим. Но картины чудным образом пропали. А художник смутно помнил об их разговоре. С тех пор они и не разговаривали.
В боковое зрение подростка угодила информация движения. Повернувшись, Фикса заметил в огромном окне человечка, быстро бегущего через кладбище в сторону заброшенных очистных сооружений. Фикса уже бежал в том же направлении.
21
Сына привезли. Охрану удвоили. Мамки, няньки, дядьки, кухарки пришли в боевую готовность. Барчук посетил родителя. В сандалиях на босу ногу, в разноцветной байке, шортах, подпоясанных отцовским солдатским ремнем, с приколотой маршальской кокардой у пряжки.
Кроха сын к отцу пришел, и спросила кроха:
- А скажи мне, батя, почему тебя снова надо выбирать?- и, забыв тут же о вопросе и не дожидаясь ответа, отрок достал любимых динозавров китайского производства, уселся с ними на полу, стал играть. Но батя не забыл вопроса, он ничего никогда не забывал из того, что касалось его персоналии. И чтобы не впадать в искушение подступивших мыслей и образов, чтобы прогнать подступившую тошноту при виде личинок майских жуков, грузный человек, мучимый запором, сполз с дивана и присоединился к сыну. Взяв в руки гуттаперчево калёную фигурку тираннозавра, стал объяснять сыну ответ на вопрос.