С верхнего конца бежал белокурый мальчишка, в больших, видно отцовских, сапогах, измятой шапке. Он нес под мышкой что-то завернутое в засаленный платок.
– - Афонька, что это?
– - Хлеб.
– - Что ж так много?
– - Будет с меня! -- сказал Афонька, и вся толпа разразилась хохотом.
– - Да ведь тут на троих хватит?
– - Я и один съем.
Снова хохот. Лаврушка старостин сказал:
– - Ну, все собрались, -- двинемся, ребята!
– - Вон пошли баловаться, -- ворчали им вслед старухи. -- Нешто тут ученье будет!.. Одно баловство!
В школу пришли ребята в семь часов; учительница только встала и собиралась пить чай; она вышла в прихожую и проговорила:
– - Вы очень рано пришли, когда же вы поднялись?
– - Что за рано: у нас скотину давно выгнали, -- бойко ответил один мальчик.
Учительница ввела их в класс, велела располагаться здесь, но не очень шуметь и не возиться.
То и дело приходили новые и новые ученики. Приходили со всех окружающих деревень, и к тому времени, как учительнице выйти совсем, набралось около пятидесяти душ. Учительница сказала, чтобы они встали, прочитала им молитву, сказала, что ее зовут Елизавета Дмитриевна, разъяснила, как ее нужно спрашивать, если кому что-нибудь нужно, как вообще вести себя. Потом она раздала им доски и грифеля, рассказала вкратце, откуда берутся эти доски, научила, как держать грифель, и предложила им что-нибудь написать. Ребятишки кто изобразил кружок, кто квадратик, кто оконную раму. Потом учительница показала, как нужно линовать. Прочитала им небольшой рассказ и отпустила всех домой.
По вечерам, когда у Еремкиных зажигали огонь, Парашка обыкновенно подсаживалась к столу и или развертывала книжку и читала по ней, или выводила что-нибудь на доске. Сначала она затверживала звуки, потом стала сливать звуки в слова. Выходили или человеческие имена, или какие-нибудь названия. Нениле очень приятно было слышать, как Парашка произносила: "си-ла", "мы-ло". Иногда к девочке подсаживался и отец и одобрительно приговаривал:
– - Так, так, умница! Ну, а скажи-ка, вот это что за слово?
И он показывал пальцем в книжку.
– - Ка-ша, -- читала Парашка.
– - В книжке-то каша? Да кто ж ее сюда наклал? Вот поди ж ты! Знают, что больше ребенку идет, тем и приманивают… Дома-то не скоро дождешься: крупа-то в городе, а деньги-то в ворохе, а тут вон оно и есть. А это что? -- И он указывал другое слово.
– - Са-ло, -- читала Парашка.
– - Каша с салом. Вот это славно! Ай да девка, ты лучше нас живешь: мы работаем, да и то пустые щи да картошку мнем, а ты только в книжку глядишь -- и то что кушаешь! Не найдем ли мы еще что, ну-ка, прочти вот тут!
– - Ма-ли-на.
– - Ого! После каши-то с салом малина на закуску! Больно хорошо. А тут?
– - Ко-сарь косит.
– - Вот так чудеса! Что значит ученье-то: и каша с салом, и косарь косит; у нас косарем-то только и можно лучину щепать, а у них косит!
В такие вечера все приходили в благодушное настроение, забывали свою неприглядную жизнь. Бывало, вечером Григорий или сидит насупившись, или что-нибудь делает молчком; но теперь, после таких развлечений, он оживлялся, прибадривался, начинал вспоминать молодость, рассказывал, что он встречал, когда в отходе был. Время шло незаметно, и после таких вечеров крепче спалось и веселее вставалось.
Только Еремкины кончили молотьбу, как пошли осенние дожди. Небо заволокло тучами, дорога испортилась, везде образовалась грязь, лужи, канавы наполнились водой. При ходьбе в школу в полусапожках Парашки всегда чавкала вода. Когда она приходила в избу, то мать стаскивала ей скорей башмаки и вытирала ноги. Парашка стала чувствовать головную боль и насморк, но крепилась, не говорила матери, а только по вечерам не сидела за книжкой и больше лежала на печке.
Григорий стал разбираться с урожаем. Он отвез семена в магазин, расплатился с теми, у кого занимал рожью и мукой, и перемерил, что оставалось на продажу. Вышло немного. Григорий чувствовал, что ему опять не расквитаться со старостой, значит, опять дома сиди, готовый хлеб ешь. Еще что продать? Нечего, все в обрез. Занять? Кто поверит, -- да и нет у них в деревне денежных людей! Тьфу ты, пропасть проклятущая!.. Да когда же все это только кончится?..
Наконец ударили морозы. Землю сковало так, что она сделалась точно мостовая; и когда ехали на колесах, то еще издалека слышался глухой грохот, который молотками отзывался в мозгу. Мужики из Моховки стали справляться в город; с ними решил поехать и Григорий.
– - Ты смотри там что, -- наказывала мужу Ненила, -- а Парашке купи сапожки, чулочки да полушалок теплый.
– - Коли выгадаю что, куплю, а как не на что будет, где ж я возьму?
– - Выгадай как-нибудь, -- что ж обижать девку! Она у нас одна.
– - Ладно, -- сказал Григорий и тронул лошадь.
Парашка в этот день пришла из школы со слезами.
Ее истоптанные башмаки при ходьбе по замерзлой земле окончательно развалились, и ноги у ней очень озябли. Когда мать разувала ее, то они были красные, как у гуся. Мать послала ее на печку, но там ножонки разошлись с пару. Девочка плакала сначала тихо, а потом заревела.
– - Ой, матушка, больно! Милая, еще больнее стало! -- выла Парашка.
– - Что ты, дура, что ты? перестань! Сейчас утихнут. Ведь это все так. Вот маленько обойдутся, и пройдет.
Парашка замолчала не скоро: видно, ноги не проходили. Потом она успокоилась, но с печки не слезала. Мать решила ее немного поразвлечь и полезла к ней.
– - Ну, что ты сегодня во сне видела?
– - Ничего.
– - Так ничего не видала?
– - Нет.
– - А как же, тебе сегодня отец сапоги привезет, чулки, полушалок -- ты нешто не рада этому?
– - Рада.
Парашка еле ворочала языком. Ненилу это встревожило. Уж не захворать ли хочет девчонка? И ее кольнуло в сердце. Она пощупала у дочки голову и спросила:
– - Што же это у тебя, аль што очень болит?
– - Нет, -- отвечала Парашка.
– - Так отчего же ты такая невеселая-то?
– - Так.
Ненила вздохнула.
– - Ах ты, моя ученица! Тебе, знать, учиться не хочется, -- заленилась.
– - Нет, хочется, штой-то ты? -- оживилась Парашка, подняла голову и хотела слезать долой.
– - Куда это ты?
– - Урок учить.
– - Ну, поспеешь, выучишь! Полежи еще маленько, и я с тобой полежу, а то не хочется с печки-то слезать.
Парашка опять легла. Ненила уже не в первый раз стала спрашивать, как у них там в школе, хорошо ли с ними обходится учительница, кричит ли на них, не сердится ль? Кого всех больше любит? Парашка говорила, а Ненила вспоминала свои детские годы. Ничего тогда об этом у них и слухов не было.
– - Вам лучше будет жить! -- вздохнув, сказала Ненила и стала слезать с печки.
Были полные сумерки. Ненила зажгла огонь. Парашка соскочила вслед за ней и полезла за стол. Только Ненила зажгла лампочку, как в окошко застучали.
– - Кто там?
– - Эй, хозяйка! Выйди на минутку сюда, -- послышался мужской голос.
– - Что там такое? -- проговорила Ненила встревоженная и вышла из избы.
Парашка слышала, как у двора зашел какой-то разговор, ее мать ахнула; потом разговор перестал, хлопнула калитка, скрипнула дверь, и в избу вошла Ненила. Парашка взглянула на нее и не узнала матери. На ней не было лица.
– - Вещун твое сердце, дочка! Отца-то в городе в будку забрали.
– - В какую будку?
– - А такую, куда пьяных сажают.
– - Што же, он пьяный напился?
– - Выпил, говорит, в трактире да с буфетчиком повздорил. Бутылкой, говорит, в трактирщика-то запустил.
– - А что ж ему там сделают?
– - Изобьют, да как бы деньги не вытащили… В трактире-то, говорит, и то тузили, тузили! Ох ты, мое горюшко!
Ненила горько заплакала. У Парашки тоже застлало в глазах. Ей уж не хотелось ни учить уроков, ни сидеть тут, она забилась под божницу и съежилась. Ненила между тем причитала:
– - Говорила мне родная матушка: "Не радуйся, дочка, замужеству. Бабья судьба -- во всем худоба". Словно она мне напророчила! Не вижу ни счастия, ни радости, захожу я словно в темный лес, чем дальше иду -- темней впереду. Когда ж это только кончится?