— Я чувствую себя Шехерезадой, — как-то сказала она мне, а потом объяснила, что имеет в виду.
Она поняла, что ее план — спонтанный, вызванный конкретными обстоятельствами, — в итоге привел лишь к тому, что ей придется вернуть Алана организации. Она не должна была так стараться. Она не была счастлива или спокойна ни единого мгновения, чем бы они ни занимались. Все оставшееся короткое время обернулось для нее пыткой. Но Алан, за исключением нескольких печальных минут, в те дни казался гораздо счастливее, чем когда-либо на нашей памяти. Он составлял мне компанию, и его общество неизменно было приятным. Он сидел на кровати напротив меня — Анна снова перебралась в мою спальню — и в моем присутствии не становился задумчивым или мрачным, не обнаруживал никакого страха или сожаления. Замечательный мальчик, он отлично владел собой. Он не говорил о своей неизбежной смерти (если собирался довести дело до конца.) Он становился все спокойнее, что вселяло в нас огромную тревогу, и в конце концов сделался абсолютно безмятежным. Анна сказала, что это разбило ей сердце.
28 сентября было воскресеньем, и Анна взяла Алана в церковь, в лютеранскую церковь недалеко от дома.
— Кроме нас, — рассказывала она потом, — там почти никого не было. Я не стала объяснять, что там происходит. Да и с чего следовало начать? Мы не говорили о Боге. Может быть, мы первым делом должны были говорить о нем.
Тем вечером мы втроем сидели за столом и ужинали. Алан спросил нас, какое время в молодости, из того, что мы провели вместе, было самым лучшим. Анна рассказала ему про день, когда мы разъезжали в моем стареньком «Вольво» по северо-западной Айове, и про остановку в придорожной закусочной Ле-Марса, где мы ели стейки и жареный батат. Алан захотел узнать, отличается ли жареный батат от картофеля-фри, который он ел при каждой возможности. Анна объяснила. Еще она сказала, что много лет спустя после того, как я переехал с Сарой из Айовы в Нью-Гемпшир, она и ее муж ходили в ту же самую придорожную закусочную, чтобы потанцевать.
— Мне бы хотелось потанцевать, — сказал Алан.
Я думал, он просто размышляет. Очевидно, Анна подумала так же.
— Мне бы хотелось потанцевать, — повторил Алан, глядя на Анну.
— Ты имеешь в виду, со мной? — спросила она. — Ты хочешь потанцевать со мной?
Однажды, в самом начале нашего семейного опыта с Аланом, Анна сказала мне: «Знаешь, с ним часто получается так: я говорю что-то невинное и бесхитростное и тут же слышу, насколько игриво это звучит».
Сейчас в ее словах и голосе не было игривости.
— Да, — сказал он. — Мне бы хотелось потанцевать.
Анна нашла по радио какую-то музыку, и они стали танцевать в гостиной. Я узнал песню, под которую они танцевали. Это было «Вино из одуванчиков». Анна пыталась научить его особому танцевальному шагу, но у него ничего не получалось. Он был неуклюжим и застенчивым — ковер на полу только мешал, — и, похоже, у него отсутствовало чувство ритма. Я тоже смущался, глядя на их танец (удивительно, что они позволили мне смотреть), и понимал, что на месте Алана оказался бы таким же неуклюжим. Алан быстро разочаровался, и они остановились.
Анна расстроилась от того, что у него упало настроение. Прежде чем он пошел в свою комнату, она сказала:
— Алан, постой.
— Что? — спросил он.
— Ты хочешь девушку? — спросила она. — Хочешь, я приведу тебе девушку?
— Ты хорошо танцуешь, — ответил он. — Я — плохо.
— Ты не плохо танцуешь, — возразила она. — Просто у тебя нет опыта. Ты раньше не танцевал. Ты научишься. Но я говорю о другом.
— Я не научусь, — сказал он. — Что ты имеешь в виду?
— Хочешь, я приведу тебе девушку?
— Девушку, чтобы потанцевать?
— Девушку, чтобы побыть с ней, — сказала она.
Алан взглянул на нее. Недоверчиво. Было заметно, что он тщательно это обдумывает. Потом он ответил:
— Нет, спасибо.
Когда Алан ушел в свою комнату, Анна повернулась ко мне и спросила:
— Ты можешь в это поверить?
— Могу поверить во что? Что ты предложила ему девушку? Или что он отказался?
— И в то, и в другое, — сказала она. — Если бы он захотел, я бы что-нибудь придумала. Ты бы мне подсказал.
— Я могу и не знать, — возразил я.
— Ну, я бы все равно это сделала. Придумала бы. Ты можешь в это поверить?
— Нет, — сказал я.
Алан мертв. Он умер накануне вечером, 30 сентября, около десяти часов. В двадцать один год. Или в двадцать два. Мы точно не знаем, сколько ему было лет. Мы с Анной были с ним. Он решил умереть, и мы ему в этом помогли.
Мы все продумали. Втроем. Алан мыслил ясно. Я был потрясен ясностью и остротой его мыслей. Он был спокоен, выговаривал слова в своей манере, к которой я привык и, передавая ее в своем отчете, даже полюбил. Он мыслил аналитически.