— Ты не знаешь.
— Знаю, — возразила она.
— Ты слышала, что он сказал?
— Да.
— И что ты думаешь?
— Просто слова, — сказала она.
— О, я так не считаю.
Той ночью я спал на диване, как и всю последующую неделю. Анна спала в своей комнате. Я настоял, чтобы она запирала дверь, и она согласилась. Когда я освободил комнату, довольный Алан стал спать там один.
В самом начале этого отчета я заметил, что в какой-то невероятный момент — мне было двадцать два, и я учился в аспирантуре — мною интересовались сразу три женщины, Энн, Анна и Сара, причем две из них, Энн и Сара, были в меня влюблены. Учитывая мою, как я считаю, реалистическую самооценку, а также скудный опыт общения с девушками, это действительно достойно изумления. Я не знал тогда, чем объяснить их тяготение, и теперь, после года наблюдений за Аланом, пытаясь понять его и мою привлекательность, тоже этого не знаю. К примеру, взять Энн (с которой я поступил бесцеремонно): мы дружили с раннего детства; наша любовь была скорее родственной, она не зависела — по крайней мере, так было с ее стороны — от внешности. Но как объяснить отношение Анны и, что еще более непостижимо, Сары? Ни у одной из них, как мне это представляется, не было никакой нужды, никакой разумной причины полюбить меня.
Анна уверяет меня, что Алан красив, и часто добавляет — не только для точности, — что он выглядит лучше, чем я, каким она меня когда-то знала. Я согласен, что он не лишен привлекательности и выглядит лучше, чем я когда-либо. Но когда я смотрю на него, когда сравниваю его с собой — хотя стараюсь делать это как можно реже, — я вижу в основном то, что мне не нравится в себе.
Как и у меня, у него почти нет волос на теле. В моем отрочестве это было причиной многих проблем: я сменил много прозвищ, пока не стал Фасолиной, и эта кличка прижилась. Проведя рядом с нами несколько месяцев, Алан стал менее щепетильным, и я несколько раз видел его в его трусах-«боксерах». Как и у меня, у него нет волос на груди и животе, за исключением тонкой вертикальной линии на груди — она всегда казалась мне похожей на шрам — и уродливых жестких курчавых волосков, похожих на лобковые, вокруг сосков и необъяснимым образом появившегося пупка. Как и у меня, на ногах у него есть лишь маленькие смешные пучки над коленями. Когда я впервые увидел его в Оттаве, у него слегка загорели лицо и руки (судя по всему, прежде чем очутиться за пределами Отчужденных земель, он проводил много времени на воздухе), а когда мы приехали в Виннипег, а также зимой, его кожа (везде, кроме лица) стала белой и восковой, какой она во все сезоны бывает у меня. Его пальцы, как и мои, были короткими, толстыми, с маленькими ногтями, а большие невелики. Мои руки и руки Алана не так страшны, как у Высокого, но далеки от стандартов красоты. Два пальца моей правой, метательной руки, искривлены из-за травмы, полученной во время бейсбольных состязаний, когда я ловил мяч. У Алана все пальцы прямые. Мои ступни, плоские, с растрескавшимися подошвами — мне это кажется оскорбительным, — сейчас двенадцатого размера и даже больше, хотя, когда я был в его возрасте, я тоже носил десятый. За исключением больших, пальцы моих ног — из-за неподходящей обуви? — изогнуты, мизинцы едва видны, ногти похожи на рог. У Алана пальцы ног аккуратные.
У нас карие глаза, носы длинные и тонкие. Его волосы темнее и гуще, чем мои, более волнистые, но я помню, что мои волосы когда-то были точно такими. Его зубы белее моих, потемневших, как и весь я. У меня слегка неправильный прикус; у него все в порядке. Как и я, он опускает взгляд, когда улыбается, хотя делает это неохотно и не часто. Я часто спрашивал себя, почему. Это жест застенчивости? Покорности? Страха? В любом случае это привычное и машинальное движение, которое я не могу контролировать, а наблюдения за Аланом напоминают мне о том, что я слишком большую часть жизни провел, отводя взгляд или отворачиваясь.
Очень редко доводится услышать со стороны собственный голос, как его слышат другие, но Анна подтверждает, что голос Алана имеет тот же самый тембр. Думаю, его можно назвать гортанно-хрипловатым, что звучит не так уж неприятно. Смеется он еще реже, чем улыбается, и его смех обычно короткий и носовой. Я тоже так смеюсь, и тоже нечасто. Когда он растерян, что в то время бывало нередко, он указательным пальцем почесывает голову сбоку, как шимпанзе, когда подражает задумавшемуся человеку. То, что я делаю то же самое, как заметила Анна, заставляет меня ежиться от отвращения. Он постоянно подражает мне, хотя и без всякой задней мысли. В первые месяцы нашей совместной жизни мне казалось, что меня непрерывно передразнивают, и это было очень тяжело.