Услышав об этом, хозяин нахмурился. Да и было из-за чего! Он намеревался за день убрать картошку, а под вечер еще и подсохшее просо с поля в ригу перевезти. На ночь нужно было гнать со старшим батраком три подводы на станцию в Новые Байраки. Туда с пшеницей, а на обратном пути несколько кубометров досок прихватить. Каждый человек, каждая рука, выходит, почти на вес золота, а тут вот… И все же отпустил. Поморщился, будто кислицу проглотил, но все-таки отпустил… Мог бы, конечно, подбросить на своих дрожках — как-никак двенадцать километров! — но… где это видано, да еще при такой неуправке со временем и тяглом!
Отпустил и строго приказал: быть Андрею до захода солнца на месте, потому что он, хозяин, уезжая, на него и все подворье, и скотину должен оставить. Вышло так, что больше не на кого. И чтобы все было на ночь как следует обихожено — напоено, накормлено, заперто…
Андрей мчался босиком по подмерзшей дороге, не переводя дыхания, домчался за каких-нибудь два часа. Встревоженный, напуганный и до предела утомленный, дверь в хату открыл будто не своими, одеревенелыми руками.
В нетопленой и без того темной и холодной хате как в погребе. Мама лежала в постели, прикрытая дерюжкой и еще поверх нее свиткой. Из-под низко надвинутого на глаза темного платка виднелся лишь желтый, будто восковой, какой-то необычно острый нос.
У Андрея занемели ноги. Похолодело в груди. Остановился у порога, боясь пошевельнуться. Затаив дыхание, прислушался. Мама дышала тяжело, натужно, с хрипом. Через какую-то минуту, почувствовав, что в хату кто-то вошел, притихла, прислушалась.
— Ты, Андрей? — спросила еле слышно, не поворачивая головы.
От мамы несло жаром уже за несколько шагов. Лицо осунулось, глаза впали, губы почернели. Андрей с жалостью и невыразимой болью приложил к ее лбу холодную ладонь и, показалось, обжегся.
Мигом нашел спички, затопил сухими подсолнечными стеблями печку и, смочив в холодной воде, приложил маме ко лбу платок. После этого вскипятил в крынке воды, заварил липового чая и, почти силком напоив этим чаем больную, только теперь подумал о Нонне Геракловне. Прежде всего о ней, своей учительнице. И сразу же, как был, босой, запыленный, измученный, пошел напрямик, через огороды и глухие переулки, прямо к ней..
Потом уже Нонна Геракловна привела к маме старенького фельдшера Поликарпа Петровича. Он измерил больной температуру, дал порошков от жара и велел прикладывать ей холодные компрессы и время от времени поить липовым с калиною чаем.
Под вечер маме, кажется, немного полегчало. Тем временем на дворе начало смеркаться. Поликарп Петрович ушел в больницу. Нонна Геракловна, твердо пообещав вернуться к маме через час, тоже пошла по каким-то своим неотложным делам. А он должен был немедленно мчаться назад, на Дроботов хутор. Ведь он уже и так безнадежно опоздал. Однако и маму оставить не мог. Должен был дождаться во что бы то ни стало Нонну Геракловну…
К хутору подходил уже совсем затемно, с отчаянием думая о маме и о том, что не сдержал слова, опоздал и жадный Дробот ни за что не простит ему этой провинности… И еще о том, что, видимо, так и не дотянет до покрова, хочешь не хочешь, вынужден будет оставить работу до срока и наверняка во вред заработкам. Другого выхода нет, мать на произвол судьбы не бросишь. И… пусть уж будет как будет, лишь бы только поскорее закончилась эта долгая, тяжелая, вся в комьях да выбоинах, дорога сквозь непроглядную осеннюю ночь…
Весь мокрый, обессиленный, добежал до хутора уже поздней ночью. Вокруг стояла настороженная, глухая и тревожная тишина, все вокруг будто вымерло. За высоким забором и глухими воротами ни единой живой души, ни малейшего шороха. В хате не светилось ни одно окно. И от всего этого так тоскливо, так неуютно, холодно стало у Андрея на душе. Потрогал железную щеколду, толкая от себя калитку. Калитка не поддавалась. Дергал и толкал с каждым разом сильнее, напористее. И вот наконец загремел цепью серый волкодав Кудлай, залаял каким-то сдавленно-злым, утробным голосом. Встал передними лапами на ворота, яростно заскреб когтями по доскам и, узнав Андрея, умолк и медленно отошел к калитке.
Но и после этого никто не откликнулся ни во дворе, ни в доме. «Нарочно заперлись. Дробот велел…» — холодея, догадался Андрей. Постоял еще минуту-другую перед воротами, чувствуя, как холодный, с морозцем, воздух будто клещами начинает сжимать разгоряченное с дороги тело. Потом отважился и начал взбираться на забор. Перелез и, сопровождаемый Кудлаем, направился в каморку, в которой обычно спал вместе с другими батраками. Но дверь в нее кто-то закрыл на задвижку изнутри. «Умышленно. За то, что опоздал», — подумал Андрей. И, чувствуя, как все сильнее и сильнее сковывает тело холодом, нарочито громко, со злостью, застучал щеколдой сенных дверей. Но и на этот грохот нигде ничто не шелохнулось. «Слышат! Но не откликаются назло…» — теперь уже окончательно уверился он и, промерзший до самого нутра, медленно побрел в ригу, думая пересидеть до утра в соломе. Но ворота в ригу также были закрыты железными конскими путами.