Да и неудивительно. Ведь Андрей произнес это «чтобы потом не раскаивались» с такой холодной яростью, с таким искренним отчаянием в голосе и с такой убежденной, неотразимой решительностью, что Дробот и в самом деле подумал: кто его знает, пока там суд да дело, а он впрямь возьмет да и пустит красного петуха! Разве от такого волчонка убережешься? Лучше уж уступить!..
И уступил.
Он, Андрей, и тогда, и значительно позднее, когда вспоминал об этом, не мог понять: что с ним тогда происходило и как бы в случае чего поступил он на самом деле? Кто знает, думал-вспоминал через десятки лет, тогда такое отчаяние охватило, такая страшная безнадежность, обида, что… и в самом деле, глядишь, поджег бы! Ведь не был он тогда ни известным дипломатом, ни признанным ученым, был просто бедняцким пареньком, ослепленным болью, ненавистью и обидой… А может, тогда-то и взял разгон в большую жизнь? С этой схватки с мироедом, с кулацкого хлева с теплым духом коров, запахом сухого сена и навоза. И прежде чем лакомиться супом из черепахи, пробовать французские коньяки, учиться в высоких институтах, спорить с Кэботом Лоджем, а то и с Даллесом, он на собственной спине испытал кулацкую дипломатию собственника, отведал сухого и черствого батрацкого хлеба с остями, немало потоптал босыми ногами промерзшие черноземные комья да запорошенное осенним инеем жнивье, перебросал сотни пудов тяжелого перегноя, походил в борозде за чужими плугами, мысленно произнося для разрядки выученные в школе любимые стихи, сталкивался лицом к лицу с «культурными» и просто жадными кулаками, закалял свой характер, обретал опыт, силу и уверенность…
И еще учительница, Нонна Геракловна. Очень многое зависело в его судьбе, в том, как она складывалась, от нее, от этой учительницы. Потому что, собственно, от нее пошла и эта — на всю жизнь — влюбленность в поэзию, и самый первый, быть может, самый важный толчок к изучению языков… Хотя, точнее, самое первое начало всему пошло все-таки от мамы. От ее вечерних рассказов, песен, стихов, которые она запомнила, когда училась целых два года в школе. Да еще от той толстой, в темной твердой обложке книги, которую она в одно из воскресений принесла с базара и от которой в их темной приземистой хате словно бы даже посветлело.
Андрей долго не знал, что это за книга, как она называется, кто ее собрал воедино. Но уже через год узнавал в ней каждую страницу, каждый рисунок и подпись под ним, каждое стихотворение, хотя не умел еще читать, даже буквы не знал. За полтора-два года многие стихи из этой книги он выучил наизусть. А прозаические отрывки умел по-своему, по-детски, пересказывать. Огромное это было развлечение, его пересказы, для соседок, которые иногда зимними вечерами собирались на посиделки в их хате. Случалось, в праздничный день перелистывал он эту книгу и летом, когда собирались на улице, усевшись целыми семьями на камнях, а то и просто на спорыше, ближайшие их соседи.
Каждый портрет, помещенный в этой книге, Андрей скоро уже узнавал, знал, что написано под ним: «Пушкин и Лермонтов — певцы Кавказа», «Никитин и Кольцов — певцы России», «Гоголь и Шевченко — певцы Украины», «Некрасов и Суриков — певцы крестьянской жизни» и еще, и еще… И неважно, что это может казаться наивным, все равно и теперь та книга через десятки лет остается дорогой его сердцу, похожей чем-то на первую незабываемую любовь! Он и теперь может вспомнить чуть ли не каждый рисунок, чуть ли не каждую страницу книги. Ведь она была у него первой! И каждое стихотворение, и каждый рисунок тоже первые: И. Шишкин — «Утро в лесу», В. Перов — «Привал охотников», А. Васнецов — «Богатырская застава», А. Куинджи — «Вечер в Малороссии», И. Айвазовский — «Девятый вал»…
Когда мама принесла ее в хату, книга эта была совсем новенькой, хотя и давней, довоенной. По такой книге Андреева мама сама училась в школе. Потому-то, как только увидела ее на базаре в руках у какой-то бабуси, сразу же, недолго раздумывая, купила, потратив все выторгованные за овощи деньги — целый рубль. Купила, махнув рукой и на керосин и на спички, и на соль, лишь бы только порадовать этой книгой ребенка, а с ним и себя.
И она, эта книга, в самом деле радовала и тешила не только их двоих, но и ближайших соседей в течение многих лет, долгих и нудных осенних и зимних вечеров. И какие это чудесные и незабываемые были вечера! Он, Лысогор, признанный дипломат, доктор наук, и поныне с теплой грустью вспоминает ту книгу, и поныне испытывает глубокую сыновнюю благодарность матери за такой дорогой и неожиданный тогда подарок. Это ж подумать только! «Страшная месть» Николая Васильевича Гоголя! Да у него и теперь холодные мурашки по спине ползут, когда вспомнит, как читалась впервые эта чудесная, увлекательно-страшная история!.. И теперь, когда берет в руки книгу Гоголя, с благоговением вспоминает чары той давней минуты, чары детского восприятия, с какими он и теперь при каждом новом чтении воспринимает и до конца своей жизни будет воспринимать этого писателя. А еще и никитинское: «Звезды меркнут и гаснут…», или «Терек воет, дик и злобен…», или «Вишневый садик возле хаты…», или же «Я знаю край, где все обильем дышит…», «Развернись, плечо, раззудись, рука!», «Мороз-воевода» или «Бородино»… Одним словом, еще не зная и не догадываясь о существовании великого чарующего мира литературы, еще и читать не умея, он уже на всю жизнь стал ее восторженным пленником. Ничего не зная ни об изобразительном искусстве вообще, ни о родном русском и украинском в частности, он еще подсознательно, пускай к тому же и далеко не полно, лишь в черно-белой передаче, раскрывал душу навстречу ярчайшим творениям отечественных художников, навсегда впитывая их своим растроганным сердцем.