В течение добрых двадцати лет Нонна Геракловна обучала в Терногородке французскому языку детей всех классов. Обучала старательно, вкладывая в это обучение все свое умение и талант. А вот выучила по-настоящему за все это время только двоих. Один из этих двоих стал генералом и, так и не воспользовавшись своим знанием языка, погиб в конце войны, еще довольно молодым, где-то в Восточной Пруссии, вторым был Андрей. Но опять-таки основное место в его жизни заняли совсем другие языки, о которых они с Нонной Геракловной даже и подумать не могли.
Видит ее сейчас так, будто она стоит здесь, рядом. Высокая, сухощавая, стройная. Лицо бледное, с острыми скулами, нос ровный, короткий. А глаза большие-пребольшие, зеленовато-голубые, строгие и холодные. Молчаливая, суровая, кажется, постоянно недовольная кем-то или чем-то. И, возможно, поэтому как-то не очень тянулись к ней и преподаватели, и ученики. Она будто нарочно отталкивала от себя всех своей холодноватой строгостью. Да и одеждой, тоже всегда строгой, не по-сельски скроенной, темных или темно-серых тонов, в кружевных перчатках, летом в невиданной здесь широкополой шляпке с вуалькой, зимой в какой-то замысловатой шапочке с коротеньким черным перышком. Муж ее, низенький, лысый, всегда веселый, разговорчивый и весь какой-то круглый, толстенький, как бочонок, служил, сколько помнили в Терногородке, при всех властях начальником почтового отделения.
Взглянешь на эту пару и лишь головой покачаешь, подумаешь: как только живут такие под одной крышей? Неужели так же, как и на людях: он ни на миг рта не закрывает, а она и уст не разомкнет? А к тому же еще и бездетные. Но как там у них на самом деле складывалось, любопытные могли только догадываться. Потому что ни они ни к кому не ходили, ни к ним никто…
Даже на уроках Нонна Геракловна лишь изредка обронит случайное, не относящееся к делу слово, да и то скупо, сдержанно. Обращаясь к ученику или же ко всему классу, смотрела зеленовато-холодными глазами куда-то поверх детских голов. И относилась ко всем ровно, сдержанно. Казалось, и в лицо их не запоминала, больше по фамилии. А когда, случалось, вспыхивала, то непонятно было, по какой причине вышла из себя. Заметить это можно было лишь по легкому румянцу, который едва проступал на ее бледных щеках. И не только дети, но и взрослые не понимали, с чего бы это. То ли обиделась на кого учительница, то ли застеснялась, то ли просто смутилась. А то посмотрит на тебя свысока и обойдет стороной…
Но все эти черты ее характера никого особенно не задевали, к ним привыкли и оставили человека в покое, не надоедая и не навязываясь со своим излишним любопытством. Долгое время она не замечала и Андрея. Пожалуй, до пятого класса. Потом где-то перед Новым годом, заглянув в классный журнал, вызвала к доске. Продиктовала несколько несложных грамматических упражнений… И пока он писал их по своей уже начинавшей складываться привычке медленно и старательно, а потом прочел сдержанно, глуховатым голосом, две строфы из беранжерова, как она сама, возможно подражая Пушкину, произносила, «Фрака», Нонна Геракловна пристально и словно даже придирчиво окинула парнишку с ног до головы холодноватым взглядом. Оглядела от старых, пожелтевших сапог на ногах, посконных штанишек и до некогда синей, а теперь уже вылинявшей и застиранной ситцевой рубашки. Остановила взгляд над его тщательно подстриженным густым каштановым чубчиком и… как-то холодно, словно бы даже снисходительно, сказала:
— Хорошо. Садись на место.
Андрей обиделся, но виду не подал. Умел уже, когда нужно, сдерживаться. Да и вообще многое уже умел и понимал. Обиделся потому, что знал: урок он выучил старательно, по крайней мере лучше других, а она этого словно бы и не заметила, к тому же еще и как-то придирчиво, будто даже пренебрежительно осматривает его сиротскую одежду…
В классе Андрей был, видимо, из самых бедных. И, сидя рядом с хорошо одетыми кулацкими да нэпманскими сынками из местечка, остро ощущал свою бедность, стыдился своей простой, почти нищенской одежды. И хотя виду и не подавал, но страшно переживал любой намек на снисходительное сочувствие. Защитой от этого было одно — созревающее сознание собственного достоинства и, если угодно, классовой гордости бедняка. Ну, еще и то, что он, несмотря на все их новенькие фуражечки, фабричные туфельки да всякие лакомства, которыми мамы напихивали их кожаные сумки, учится лучше их и в школе и в пионерской организации в числе первых.
На показавшееся ему снисходительно-пренебрежительным отношение Нонны Геракловны Андрей, как и всегда в таких случаях, ответил тем, что начал еще старательнее, с каким-то поистине мстительным упорством, готовить уроки по французскому языку. Тем более что не так уж и трудно было запомнить какой-то десяток слов или заучить не такие уж и сложные начальные правила французской грамматики.