Занятия дома и в школе она начинала всегда минута в минуту, выполнения дополнительных домашних заданий требовала строго. И хотя голос никогда не повышала, была неуступчива и беспощадна. Голос повысила, лишь когда стыдила маму за мнимую плату за обучение да еще однажды, когда швырнула к дверям его грязно исписанную и залитую чернилами тетрадь. Во всех остальных случаях лишь вспыхивала слабым румянцем, внимательно, придирчиво присматриваясь к хлопцу, так, будто он своим неумением или непониманием оскорблял, обижал ее лично. И именно они, эти немые вспышки, пристальные взгляды доводили Андрея до отчаяния, почти до слез. Иногда хотелось сквозь землю провалиться, лишь бы не чувствовать себя униженным и беззащитным под ее странным взглядом. Выдерживать ее деспотизм не всегда хватало сил И тогда он злился, мысленно спрашивал неизвестно кого: на кой леший все это нужно? И похвалялся, что бросит все к чертям собачьим и что ему совсем не нужен этот французский, на котором он объясняется с кулацкими быками да коровами. Да и всей школе не нужен французский, никто не изучает его по-настоящему, никто не требует его знания так, как, например, математики, физики, родного языка или литературы! Да и самое ее, Нонну Геракловну, как он узнал позже и очень огорчился этим, учителя за глаза зовут не иначе как Василием Блаженным.
Хлопец впадал в отчаяние, бунтовал, но все-таки продолжал изучать язык. Не хватило сил бросить, не осмелился… Перебунтовав, отходил при первой же незначительной победе над этим проклятым французским и в конечном счете и над самим собою, над своим бессилием, колебанием, неумением, а то и леностью. Он ни разу не дал себе воли по-настоящему, как говорится, отпустить вожжи. Лишь с каждым днем все сильнее закалял свою настойчивость, постепенно вырабатывал постоянство и твердость характера, волю к победе. И все больше и больше, хотя и не сразу, привыкал к своей учительнице, привыкал к ее суховатости, педантичности, немногословию и строгости и к тому, главное, что она вела себя с Андреем во всем как с равным, как со взрослым…
Лучше начал понимать ее значительно позже, когда стал чаще задумываться: зачем ей эти хлопоты с ним, сельским голодранцем, неблагодарным и упрямым пастушком? Зачем ей это? И, не находя ответа, начал присматриваться к своей учительнице внимательнее, уже другими, более взрослыми, преждевременно умудренными тяжелой сиротской жизнью глазами. Начал догадываться, что за ее строгостью и холодноватостью скрывается, должно быть, и еще что-то, что и у нее есть своя уязвленная гордость, что и ее очень легко обидеть, оскорбить, что и она тоже беззащитна, должна как-то защищаться от почти открыто снисходительного отношения учителей к ее предмету, а в конечном счете и к ней самой. Могло иметь и, наверное, имело значение и то, что Нонна Геракловна по каким-то причинам не имела детей. Кто мог все это разгадать, а следовательно, и понять? Все эти догадки или скорее ощущения были у Андрея еще совсем неясными и тревожили его впечатлительную душу и его детское представление скорее лишь подсознательно. Не зная ее внутренней жизни, он все-таки привык к ней, а потом и полюбил, по-мальчишески и по-крестьянски, не проявляя внешне своих чувств не только словом, но даже каким-нибудь скупым, непроизвольно проявленным душевным движением. Оба они, каждый по-своему, строгая учительница и подросток-пятиклассник, привыкли друг к другу, стали друзьями, и Андрея постепенно перестали удивлять некоторые черты ее характера, которые сначала так резко бросались в глаза, удивляли, чуть ли не обижали. Как, например, ее манера долго молча и пристально всматриваться в человека то ли снисходительно, то ли обидно, не раз беспокоившая и раздражавшая его. Собственно, до тех пор, пока он не узнал совершенно случайно от нее же самой о ее врожденной близорукости, которой Нонна Геракловна почему-то всю свою жизнь стеснялась и которая порой причиняла огорчение ей самой.
По-настоящему же Андрей начал понимать и ценить свою учительницу со всеми особенностями ее замкнутого, гордого и вместе с тем очень впечатлительного характера, лишь став взрослым. Уже тогда, когда он возвратился к матери, в родное село, выпускником столичного вуза и Нонна Геракловна овдовела и состарилась. Радуясь его поразительным успехам в изучении восточных языков, откровенно гордясь им, в редкостную для нее минуту почти полной душевной раскованности и откровенности призналась, что лишь одним таким учеником, как он, Андрей, можно оправдать свою жизнь, со спокойной совестью и даже с радостью осознавая, что труд всей жизни и сама жизнь прошли недаром.
Она измеряла ценность жизни знанием языков и вне этого, казалось, почти ничем не интересовалась. Не интересовалась по-настоящему и его литературными вкусами и интересами, оставалась абсолютно равнодушной к тому, что он читает и чем увлекается. Заботилась прежде всего о том, чтобы Андрей старательно изучал французский. Все остальное не касалось Нонны Геракловны. Она лишь раскрыла перед ним все шкафы с книгами, бросила в это безбрежное море, а там уж как сам знает…