Андрей, надо сказать, воспользовался этим разрешением самым лучшим образом. Плавал и роскошествовал в этом безбрежном море, как только ему хотелось, подбирая книги по своему вкусу, усмотрению и уровню понимания. Действовал с наивной детской простотой и полнейшей независимостью, исходя из начальных социально-эстетических истин, которые ему прививали в школе, в пионерской организации, которые сам черпал из окружающей жизни. Плавая в этом книжном море с наивностью юного невежды, он думал, что каждая книжка на свете должна быть и интересной, и полезной. Потому-то, если уж тебе разрешили, если уж тебя впустили в этот рай, бери, читай все подряд, все, что можешь осилить. Читай много, читай быстро, чтобы успеть прочесть если и не все, то по крайней мере бо́льшую часть этих книг и раскрыть для себя как можно больше увлекательных тайн.
К сожалению, а вернее, к счастью, большинство из того, что вмещали в себя шкафы Нонны Геракловны, было еще слишком крепким орешком для его молодых зубов. Собрания сочинений Толстого, Достоевского, Бальзака, Золя, наконец, ошеломляюще многотомная, сложная и сухая энциклопедия — все это были вещи, до которых еще нужно было расти и расти. Хотя еще тогда, в седьмом классе, он начал постепенно ощущать вкус и к этой энциклопедии. Вначале вполне достаточно было книг и без этих слишком уж сложных. Так получилось, что в первом шкафу, который он открыл и с которого начал чтение, хранились поэтические томики, тома и собрания сочинений мировых и отечественных классиков. Пушкин и Лермонтов, Тютчев и Фет, Алексей Толстой и Некрасов, Рылеев и Гейне, Байрон и Шиллер, Шекспир и Беранже, наконец, Шевченко и Котляревский… Одним словом, не только ученики, читатели бедненькой школьной библиотеки, но и взрослые местные книголюбы могли бы позавидовать ему, Андрею Лысогору.
Хлопец смело нырнул в это море-океан. Начал он плавание с «Кобзаря», и это сразу облегчило дело, заинтересовало его. Пусть этот «Кобзарь» был и неполным, изданным еще до революции, следовательно, без «Завещания», «Кавказа» и многих других революционных произведений. А все же он был Андрею до конца, до каждой буковки понятен, каждая строчка, каждое стихотворение в нем за душу брало, вызывало на глаза слезы. А за ним еще и Пушкин, и Некрасов, и Лермонтов, и Беранже… Да что там говорить! Когда Андрей через пять лет поступал на подготовительный факультет Старгородского института социального воспитания, начитанность его по истории и литературе всерьез обратила на себя внимание экзаменаторов, преимущественно бывших преподавателей классической гимназии и реального училища. Эта начитанность перекрыла все его грехи, а то и невежество в большинстве точных наук. Хоть и не в академию поступал, а всего-навсего на рабфак по комсомольской путевке, для того чтобы подготовиться по тем предметам, по которым особенно хромал, чтоб после этого стать настоящим пролетарским студентом.
Внизу, под вагоном, ритмично погромыхивали колеса, глухо гудели рельсы, вагон основательно покачивало и даже заносило на большой скорости. Вверху, под потолком, тонко позванивало, и словно бы в тон вторил на столике стакан с оставленной в нем чайной ложечкой.
Сон не приходил. Все дальше и дальше удалялась от Андрея Семеновича Москва. И все меньше и меньше оставалось здесь, в купе, от того крупного дипломата, известного ученого, которого знали в лицо тысячи москвичей и немосквичей, множество дипломатов и высокопоставленных деятелей в самых различных странах мира, о котором читали в газетах в течение нескольких десятков лет тысячи тысяч человек. А вот сейчас здесь, в вагоне ночного экспресса, никто не знал, не подозревал, да и не интересовался тем, куда и зачем едет человек в двухместном купе на верхней полке. Просто какой-то никому не известный пассажир дальнего следования, который все яснее и четче мысленно видит себя не тем, кем он является сейчас, а сельским парнишкой-сиротой, батраком, школьником, пионером, комсомольцем, о котором и сам забывать стал. Одним словом, тем, кого он, перегруженный сложнейшими обязанностями и делами, вспоминал до этого очень редко, да и то иной раз сопровождая известной горьковской фразой: «да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?..»