Но когда уже собрал все и должен был отправлять в Первомайск, потому что посылать в Одессу или Киев смелости не хватило, произошло такое, чего он и не предполагал. В начале августа состоялся пленум райкома комсомола, на котором Андрея кооптировали в члены райкома и избрали членом бюро. Все произошло так быстро и неожиданно, что он и оглянуться не успел… И с этого времени так уж и пошло на всю жизнь — быстро и неожиданно с учебы на войну, из Москвы в Пекин, из Пекина в Токио, из Токио в Нью-Йорк.
— Так-то так, — сказал он тогда секретарю райкома, худощавому и болезненному Ивану Пластуну, — хорошо, что вы, как говорится, без меня меня женили. Но ведь я подаю документы…
Высокий, стройный Иван, человек безапелляционных решений, похожий внешне на комиссара времен военного коммунизма, минуту недоуменно смотрел на него сверху вниз, как на некое заморское диво.
— Какие еще там документы?
— Обыкновенные. В техникум. Хочу учиться…
— Будешь учиться! — процедил на это Пластун. — Тогда, конечно, когда мы пошлем. А пока пойдешь работать завотделом, точнее — председателем райбюро комдетдвижения. Понял?
— Понять-то я понял, но ведь…
— Никаких «но»! Ты в комсомол вступал сознательно? Сознательно! О том, что жизнь комсомольца принадлежит комсомолу и партии, знаешь? Знаешь! Где комсомол прикажет, там и работай… Все! Завтра на работу, принимай дела у Гарматюка — и… точка. Учили тебя и так уже немало. Отрабатывай.
Сначала это его просто ошеломило. В его жизни это было первое такого рода потрясение. Удар был крепкий, однако с ног не сбил. Ему, закаленному на черствых сиротских хлебах, даже и в голову не приходило такое — не подчиниться или спорить. Приглушил свое огорчение, походил дня три, будто прибитый, да вскоре и отошел. Спрятал документы на самое дно старенького маминого сундука и, глубоко вздохнув, успокоил себя:
— Что ж. Может, оно и к лучшему! По крайней мере маму не брошу на произвол судьбы. К тому же, что ни говори, все-таки зарплата. Опять же маме облегчение…
Да, это был первый в его жизни случай, когда его намерения столкнулись с волей и намерениями его организации и он, единица, впервые по-настоящему сознательно подчинился коллективной воле. С того времени вплоть до этой вот декабрьской ночи его жизнь никогда уже, если брать в самом главном, не принадлежала ему. Она принадлежала комсомолу и партии. С того дня и поныне он ни разу сам, как ему хотелось, не решал своей судьбы. Решала, порой сверяясь с его желаниями, а порой и не сверяясь, партия. И в течение всей жизни он был, есть и в дальнейшем останется солдатом партии, независимо от того, где и на каких высоких постах был и будет. Дисциплина, партийная дисциплина стала нормой его поведения, самой жизнью. А каждый человек, в поведении которого пересиливали эгоизм, расхлябанность и анархистские замашки, казался ему ограниченным, неполноценным и даже отталкивающим. И никогда, ни разу за всю жизнь, отданную в распоряжение партии, он не пожалел об этом…
В райкоме комсомола Андрей проработал до следующей весны, а после того, как умер в Марьяновке старый партизан Райко, Андрей по воле райкома стал самым младшим в районе председателем сельсовета. Осень и зима того года были трудными, особенно если учесть сложные перипетии хлебозаготовок, полными новых, неслыханных и кардинальных перемен. Страна выходила на путь социалистической индустриализации, которая должна была решить вопрос «кто кого», решить, по сути, судьбу Советского государства. Для этого государству был крайне необходим хлеб. Много драгоценного, на вес золота, животворного хлеба. Бедняк обеспечить страну этим хлебом не мог. Поэтому нужно было, поведя за собой середняка, вырвать этот хлеб с мясом, а то и с кровью из цепких, ненасытных рук так называемых «культурных хозяев»… У тех самых «культурных хозяев», которые уже чувствовали, понимали, к чему все идет, что означает для них слово «коллективизация», следом за которым встанут другие неумолимо грозные, пропахшие огнем, железом и кровью: «Уничтожить кулака как класс».