Уставившись взглядом в серое степное безлюдье, лишь изредка нарушавшееся мельканием белых, красных, зеленых огоньков станций, разъездов, встречных поездов, Андрей вспоминал, как он, учась в Старгороде, почти каждую субботу после лекции спешил домой, в Терногородку. Торопился на воскресенье к маме, чтобы и ей помочь, и самому запастись на целую неделю коржиками, луковицей, десятком картофелин и в воскресенье на ночь снова вернуться в город, в общежитие.
По прямой, около пятидесяти километров, шел сначала старгородским лесом, потом такими же, похожими на эти, безлюдными и печальными осенними полями. Впрочем, как когда. Бывали эти поля и весенними, и летними, и белыми-белыми зимними. Неподалеку от Терногородки снова шагал по лесу узенькой тропинкой уже вечером, а то и вовсе впотьмах. И теперь, стоит лишь прищурить глаза и сосредоточиться, они снова предстанут перед тобой, те печальные, тихие, осенние поля в изумрудных полосках озими, ржавых палках подсолнухов и кукурузных, стеблей, серых пажитях и сочно-черных полосках зяби, с темной стеной далекой зубчатой лесной гряды на горизонте, с угасающей вечерней зарей на западе. Бледная, печальная вечерняя заря. Печаль полей… Он где-то читал что-то такое. Какой-то, кажется, рассказ. Давным-давно. Потому что сам рассказ совсем, начисто выветрился из памяти. И остались только два слова: «Печаль полей…» Почти всегда, когда вспоминался ему далекий Старгородский институт, всплывали в памяти эти субботние и воскресные путешествия, родные, чаще почему-то осенние, пустые поля. «Печаль полей»… Почему они, эти слова, всегда всплывали на фоне той далекой вечерней зари над терногородским лесом? Может, он именно тогда где-то вычитал их? А может, слились с этой зарей в воспоминаниях и чувствах значительно позже? А может, они и не вычитаны вовсе? Кажется, была еще какая-то песня, в которой звучала печаль полей или же печальная заря, и… это он помнит отчетливо… еще и «матери печальная рука»… Кто его знает? Достаточно того, что при воспоминании об этих словах все его тело вдруг наливалось тяжелой усталостью, колени сводило давней болью, ступни ног начинали гореть, натруженные быстрым шагом, горели исхлестанные холодным ветром щеки… А он все шел и шел, ступая широко, порывисто, и, несмотря на усталость, торопился, не разрешая себе ни на минуту расслабиться, остановиться, потому что тогда станет еще тяжелее.
Шел и, время от времени заглядывая в мелко исписанный лист бумаги, повторял и заучивал французские слова. Заучивал и повторял до тех пор, пока листик, исписанный столбиками слов, становился ненужным ему. Тогда он делал перерыв и, меняя темп скорости, ритмично отбивая такт, начинал вслух читать стихи. «Шахти, заводи і села, юних вітайте, ідуть!»[4] — звонко, наперекор всему, звенел его одинокий голос в глухой, безмолвной степи. — «Лави ідуть каесемові[5], дальня вгинаїться путь!» Или же: «Вже червоніють помідори, і ходить осінь по траві, яке ще там у біса горе, коли серця у нас живі!» Или: «Вітер. Не вітер — буря!..» Останавливаться разрешал себе лишь иногда, лишь когда остро начинало сводить живот и сосать под ложечкой от голода и усталости, а все тело, отощавшее от студенческой чечевицы, охватывала отвратительная, будто липкая паутина, слабость. Тогда он ложился на опушке леса в зарослях терновника у рва. Жадно обрывал с колючих веточек синие, как осенний туман, терпкие ягодки терна, сладкие, перезревшие красные кисти боярышника или же размякшие, прибитые первыми заморозками ягоды шиповника… И, подкрепившись, снова возвращался к французскому, еще и еще раз проверял себя, свою память, выверяя, в самом ли деле уже можно забыть о листке.
Домой добирался почти всегда ночью, до предела утомленный, измученный неблизкой дорогой и быстрым шагом, и прежде всего отпаривал в корыте горячей водой занемевшие ноги, готовя их к новым странствиям менее чем через сутки, в воскресенье после обеда. Потому что в понедельник на рассвете, совсем еще затемно, начинается новая неделя, новые лекции…
Печаль полей… Печаль полей… Бледная зеленовато-желтая полоска осенней вечерней зари… Багровый отблеск холодного солнца на ровных чистых полотнищах снегов и… «Вставай, хто серцем кучерявий!» «…Від трамваїв синє-синє місто, золоті від місяця сніги…»[6] И снова печаль полей… И еще истома ласкового, по-весеннему искристого солнца, и синее, желто-зеленое, сизо-фиолетовое, волнистое и хмельное пышное майское цветение тех же полей… Он тогда, конечно, не размышлял, не утомлял себя мыслью о том, как глубоко пленяют его душу то грустноватые, то ласково-зеленые весенние или опустевшие осенние поля, раздольные, бескрайние степи, вечно неизменные в своей постоянно меняющейся, в своей неяркой, переливчатой и нежнотонной красе! И уже потом, объездив чуть ли не весь мир, насмотревшись и на пустынные, и на буйные в тропической роскоши края, по-настоящему понял Андрей Лысогор, как глубоко и навсегда остались в сердце родные степи и как он грустит без них, как ему недоставало их все время и какой силой, бодростью наполнялась его душа при одном лишь воспоминании о них. И пусть сегодня никто не только из родни, но и просто близких знакомых не ждет и не встретит его в родных краях, все равно он не может не поехать туда, не может не встретиться с этими вот такими обыкновенными, такими неповторимыми и такими до сладкой боли навеки родными степными просторами.
4
Здесь приведены отрывки из известных стихов украинских советских поэтов П. Усенко, М. Рыльского, П. Тычины.