Откуда-то из глубины этих просторов вдруг дохнуло ему в лицо горечью полевой ромашки, валерьяной, шалфеем и желтой душицей. Еле слышным, тоненьким, хрустальным звоном зажурчал прозрачный родничок. Где-то там, в лесу, в глубокой ореховой балке. Под тем лесом были у них с мамой прирезанные уже после революции полдесятины. Под самой лесной межой. Они сажали там почти из года в год кукурузу, подсолнухи, картофель, а все, что оставалось, засевали рожью. Место это так им полюбилось, что всегда к нему будто на праздник какой спешили. Да и выбирались туда чаще всего в праздничные и воскресные дни, отдавая будничные нелюбимой, хотя и необходимой, чужой работе. Те дни на своей полоске под лесом помнятся Андрею каким-то сплошным праздником. Горят желтыми солнцами подсолнухи, лоснится, будто отполированная, ботва свеклы, синими и желто-белыми кистями цветет картофель, шуршит широким жестким листом кукуруза. А они с мамой картофель окучивают. Тянет из леса душистой прохладой. Млеет разворошенный сапками пушистый чернозем, пригревает сверху щедрое июньское солнце. Ближе к полудню мама разворачивает под молодым дубком белый рушник, выкладывает свежие огурцы, нарезает хлеб, тоненькие дольки сала, выкладывает молодой лук. А он тем временем бежит с кувшином за водой. Вниз, в заросли, узенькой, извилистой тропинкой, до блеска утоптанной босыми ногами многих поколений. Влажная лесная земля приятно холодит ноги, ласкает щеки шершавый лапчатый ореховый лист. А снизу, из балки, из зарослей папоротника, колючей ежевики, калиновых кустов и боярышника, влажным, сытым черноземом, грибным запахом овевает разгоряченное лицо лесная прохлада. В лопухах, папоротнике и стрельчатой бузине из-под глинистого бугорка, из журчащего ручейка-родничка по узенькому дубовому желобку стекает прозрачная, как слеза, холодная как лед струйка. Она пробивается снизу, из каких-то глубочайших глубин. И такая она холодная, такая вкусная, будто и в самом деле на всех лесных травах и корнях настояна! Перед тем как нацедить воды в кувшин, Андрей опускается на колени, подставляет под холодную струйку обветренные, пересохшие губы и пьет, пьет и не напьется, на всю жизнь запомнив и ту минуту, и вкус той особенной сладкой ключевой воды далекого детства.
В четвертом ранней весной, когда они всем классом ходили в лес на экскурсию, именно здесь, у этого ключа, произошло первое в его жизни диво. Диво, которое тоже осталось с ним, живет в нем незаметно и необременительно мерцающим солнечным зайчиком и по сей день.
Лес стоял тогда еще почти обнаженный. Лишь словно бы обрызганный кем-то набухшими зелеными шариками почек. И непривычно просматривался во все концы насквозь. Но уже всюду, пробивая спрессованный слой прошлогодних листьев, прорывались на свет бледно-зеленые стрелочки бузины, чернобыльника, сон-травы. Лишь родничок журчал себе хрустально, как и всегда, как, видимо, сотни весен и лет до этого. И они, школьники, по очереди пили из него, возбужденные весенним воздухом, веселые, шумные, будя лесную тишину смехом, звонкими детскими голосами. Пили кто как — приникая к воде губами, подставляя ладони, а кто и при помощи свернутой из жесткой бумажки «кружечки». Впереди Андрея, ожидая, пока утолит жажду Бабийчуков Олекса, стояла Смуткова Аленка, худенькая, хрупкая двенадцатилетняя девчонка в зелененьком платьице и розовом вылинявшем платочке. Стояла, сворачивая «кружечку» из жесткой коричневой тетрадной обложки. Обложка не поддавалась ей, «кружечка» не сворачивалась. Аленка непроизвольно, видимо желая, чтобы кто-нибудь помог ей, оглянулась… И они неожиданно встретились взглядами. Встретились и… долгое-долгое мгновение почему-то не могли, не имели сил, не хотели оторвать глаз друг от друга.