И был там еще тот последний день, хотя тогда и в помыслах не было, что он будет последним. С утра до ночи они были наедине с мамой. Твердо надеялись тогда, что предстоящая разлука будет у них не только кратковременной, но и — что самое главное — последней…
Разлука и в самом деле стала последней, но, к сожалению, не кратковременной. Она стала разлукой навсегда. С того теплого и такого, казалось, счастливого августовского дня с коротким грозовым дождем, высокой, на все небо, радугой, синими сливами, грушами и яблоками, искрившимися после дождя мириадами ослепительных капелек в лучах мягкого предзакатного солнца, Андрей так никогда более и не встречался с мамой. И в родном селе не был вот уже около сорока лет. Да, в сущности, и в родной стране за это время бывал лишь несколько раз, коротко, урывками…
Да, ему было к кому, было куда ехать! Это была его жизнь, его боль и его радости. Его утраты и его победы. И он не собирается отказываться от всего этого. Было с кем и с чем там, в родной Терногородке, да и не только в Терногородке, встретиться. И прежде всего, в первую очередь — с собственной юностью. Встреча эта была для него значительной потому — он чувствовал это, — что должна была состояться на новом повороте его жизни, была для него сейчас особенно желанной, нужной, а может, и крайне необходимой…
Ведь если хорошенько порыться в памяти, то даже азы дипломатии стал он познавать на практике именно там, в родной Терногородке. Вот хотя бы и в случае с кулаком Дроботом. А потом, кажется через год после этого, и со Стригуном…
Тогда, в детстве, он был, конечно, никудышным дипломатом. Внешне тихий, молчаливый, а порой и слишком горячий, к сожалению, он не всегда мог сдержать себя в нужную минуту. А когда, случалось, сталкивался с кривдой, и вовсе становился неистовым. Да, как говорили в их селе, жизнь кого угодно научит калачи есть. Не раз и не два она учила его, Андрея, бросала и на коня, и под коня. В одном случае, как это было с Дроботом, все проходило более или менее гладко, забывалось, в другом, как со Стригуном, оборачивалось круче.
Было этих Стригунов на их улице несколько дворов. Вообще об их конце над оврагом так и говорили на селе: «Там, дальше, на том конце, только Стригуны, Моргуны и Пивни!» Среди этих Стригунов был один такой, что и в самом деле и стриг, и брил, и на ходу подметки рвал. Скупец из таких, которые жене на кашу пшено рюмочками отмеривают, а фасоль на штуки считают. Если же наймет кого-нибудь на поденную работу, все уже знали — заработанное из зубов вырывать будешь, месяцами придется за ним ходить. Единственному сыну Петру ни разу, пока тот семилетку не окончил, новых штанишек не справил, все из своих старых перешивал. А что уж чванлив да высокомерен был… И на руку, ходили слухи, нечист. Не пройдет мимо того, что плохо лежит. То его на чужом поле застукают на рассвете, когда он чужие снопы на свою арбу складывает, а то еще в мельнице чужой мешок «ненароком» на свою телегу бросит. Все на их улице десятой дорогой его обходили. Но случилось как-то, — хочешь не хочешь, а иного выхода не было, — пошла мама к нему в страду вязать. И не за сноп, а за деньги. И навязала немногим больше, чем на пять рублей. Стригун пообещал отдать в воскресенье, как вернется с базара. Но с того времени прошло уже третье воскресенье, а обещание Стригуна так и оставалось обещанием. А тут Андрей в воскресенье после обеда выгнал Горпенковых волов на свежую стерню под лесом. А рядом, как на грех, Стригунова кукуруза. Андрей недосмотрел, зачитался «Оводом». Волы забрели в кукурузу, а тут Стригун невесть откуда свалился как снег на голову. Кукурузы всего с десяток стеблей сломано было, а шуму, брани и проклятий на всю степь. И разговоров после этого на целую неделю. Да если бы только разговоры… А то когда мама напомнила — в который уж раз — о заработанных пяти рублях, Стригун так и затрясся от злости.