«Кто же его знает! — грустно улыбнулся Андрей своим мыслям и себе, тому, маленькому, с вилами. — Может, не такой уж и удачный, но все же урок, начало дипломатической карьеры!» Вилы-тройчатки и книжка… Ворюга Стригун, кулак Дробот — и писатель, художник-анималист Сетон-Томпсон. Дроботовы волы, прислушивавшиеся к понуканиям на французском языке, — и «живые картины» кино. Золотые корешки дорогой энциклопедии — и перегной на кулацком поле, батрачество и революционные стихи. Тяжелая, очень тяжелая в детских руках сапка — и «На холмах Грузии лежит ночная мгла». Работа на кулака — и комитеты бедноты. Угрозы и издевательства «культурных хозяев» — и «Это есть наш последний и решительный бой!..». Целехонький, от восхода до заката солнца, день на свекле, в пыли, под жгучим солнцем, вместе с темными и часто озлобленными, сквернословящими односельчанами — и вечера за чтением «Кобзаря», который затаив дыхание восхищенно слушают те же самые темные соседи-сквернословы, «Назар Стодоля» или «Бурлака» в каменном амбаре — и гулянья на вечерницах, пьяные драки на свадьбах. Комсомольские «звездины», избы-читальни — и суеверия, церковь, попы, забитость. Страшная бедность, домотканые штаны — и «Ми в край електричний невпинно ідем, комуни ми зоряні діти…» «Миром господу богу помолимся» — и «Долой, долой монахов, раввинов и попов!..» Полуголодная жизнь, но с бодрой, веселой песней: «Мы молодая гвардия рабочих и крестьян!..» Такое это было время. Особое. Трудное и вдохновенное. Неповторимое, сложное и прекрасное время!..
Негромкой и не помпезной встречи с родным краем жаждала взволнованная душа Андрея! Тихой, теплой, интимной, даже уединенной. Хотя и понимал, что желание это неосуществимо. Однако всю ночь в поезде молил бога, чтобы свидетелей этой его встречи с родным краем было по возможности меньше…
И в Терногородке, и в Скальном, и в Петриковке. Хотя знал, наверняка знал, что никто не ждет, никто из старых знакомых не встретит его в Петриковке, ибо никто из них ни на одно из многочисленных его писем так и не откликнулся. И все же он страстно мечтал именно о том, чтобы приезд его в родные края и на самом деле оказался уединенным: так сильно хотелось ему хотя бы один раз, хотя бы одним краешком глаза взглянуть на те давние пути-дорожки, которые, может быть, давно уже травой-муравой поросли…
«Додому, додому, до отчого дому…» Эта строка действительно стала неотвязной. А о том, чтобы наконец вспомнить, откуда она и к чему, Андрей уже и думать перестал. Не может вспомнить, да и конец. «Додому, додому…»
Но чем ближе к родному дому, тем, казалось, медленнее и медленнее двигался поезд, чаще останавливался и словно бы дольше, чем нужно, простаивал на станциях. А у него, Андрея, с каждой минутой все больше разгоралось нетерпение, жгло огнем: скорее, скорее!.. И он сам себя обманывает, убивает — впервые за десятки лет! — ставшее вдруг лишним время, время, до сегодняшнего дня ценившееся дороже золота. Долго сидел в вагоне-ресторане, хотя ни сидеть там, ни есть ему вовсе не хотелось. Разговора же со старичком попутчиком в пенсне и плисовом пиджаке тоже как-то не получалось. Старик всю дорогу молчал, не выходил из купе, сидел у окна, уткнувшись острым хрящеватым носом в какую-то толстенькую брошюру. Да и Андрея не тянуло к беседе. Он выходил из вагона на каждой остановке, скупал местные газеты и в большинстве своем изрядно устаревшие журналы. Хотя и на чтении сосредоточиться не мог. Ничего даже отдаленно знакомого на глаза не попадалось, внимание рассеивалось…
Где-то после полудня на узловой станции старичок в плисовом пиджаке сошел с поезда. В купе никто так уже и не подсел до самых Новых Байраков. Андрей Семенович лег на нижней полке, включил над головой ночничок — тусклый, серенький день уже клонился к вечеру — и снова принялся перелистывать купленные журналы. Так и не найдя ничего, что привлекло бы его внимание, положил журналы на столик и, не выключая ночника, закрыл глаза, лежал так долго. Ловил себя на том, что несколько раз проваливался в короткий сон. Будили его, казалось, сразу, едва он засыпал, частые остановки. И каждый раз до его слуха будто сквозь вату доносились из-за окна приглушенные голоса, какие-то звонки, грохот встречных поездов, резкие восклицания молоденькой проводницы, топот ног в коридорчике.
Слово «Дубки» — название с детства знакомой станции, четко и громко произнесенное за дверью купе, неожиданно отозвалось в сердце тупой, ноющей болью. От Дубков до Новых Байраков всего три перегона и… около пятидесяти километров в сторону, степным большаком, до Петриковки.