Загремев буферами, поезд резко остановился. Андрей Семенович, машинально взглянув на часы, вышел в коридор. Начало пятого, а в вагоне уже почти темно. За окнами в пустынных полях стынут серые зимние сумерки. В мглистой их глубине, где-то, кажется у самого горизонта, мерцают неяркие огоньки. Постояв не больше минуты, поезд снова тронулся. Огоньки сверкнули где-то совсем близко, стали ярче и сразу же скрылись за выбежавшей навстречу поезду лесополосой. Заканчивался самый короткий — восемь часов от восхода до заката солнца — декабрьский день. А низкие облака, бесснежная зима, темные поля укорачивали его еще больше…
Станция Дубки, мелькнув мимо окон неясными контурами приземистых, с тускло освещенными окнами строений, растворилась в серых сумерках желтоватыми кружочками рассеянного света пристанционных фонарей.
Оставшись в коридоре, Андрей Семенович так и простоял у окна до самого конца путешествия.
Где-то в стороне осталась невидимая Петриковка, о которой он, подхваченный вихрем уже терногородских встреч, воспоминаний, новых знакомств, вспомнит лишь через несколько дней…
К станции Новые Байраки поезд подошел уже в полной темноте. Постоял, казалось, не более минуты и, оставив Андрея Семеновича на пустынном перроне, сразу же незаметно и тихо тронулся с места. Проводница прыгнула на ступеньку, махнула Лысогору рукой. Андрей кивнул ей в ответ, проводил взглядом свой вагон и только после этого окинул взором перрон. Помещение станции было то же, что и до войны, стандартное двухэтажное, еще дореволюционное строение. И все здесь словно бы и не изменилось с той поры, когда он в последний раз уезжал отсюда в далеком августе тридцать девятого. Только казалось значительно ниже, миниатюрнее в сравнении с тем, каким сохранилось в памяти с тех уже почти легендарных времен, когда он, отправляясь в Старгород на экскурсию, увидел паровоз, поезд, вагон, в котором он впервые поехал в настоящий уездный город. В город с двух-, трех- и даже четырехэтажными домами, мостовыми, тротуарами, знаменитым парком, с довольно громкой и кровавой историей… Вот только, оглядывая родную станцию, он не знал, не подумал даже в первые минуты, что все, что он здесь видел сейчас «таким, как было», возродилось после войны из руин. От прежних строений после войны и оккупации остались лишь обгорелые кирпичные стены…
Он стоял, не думая о том, почему стоит, а не входит в освещенное помещение, где его уже ждут или по крайней мере должны были бы ждать. Острое, странное ощущение того, что было и прошло, отзвук каких-то давних раскатов, чего-то безвозвратно ушедшего проник в его душу. Сколько раз он уезжал отсюда, прощаясь, и сколько раз возвращался! И где теперь все те, кто его порой провожал, а то и встречал или же просто встречался на этом перроне…
— Андрей Семенович?
Невысокий щуплый мужчина в шляпе, коротком, заграничного покроя демисезонном пальто, с перчатками в левой руке, неизвестно откуда появившись, стоял перед ним на пустом перроне.
— Да.
— С приездом вас, Андрей Семенович! Я первый секретарь Терногородского райкома партии Николай Тарасович Рожко.
Они крепко, энергично пожали друг другу руки. По этому рукопожатию, мягкому, чуточку взволнованному голосу терногородского секретаря Андрей безошибочно угадал, понял, что Николай Тарасович его приезду откровенно рад.
— Ехали хорошо? Не устали? Дорога ведь не близкая! Может, желаете немного передохнуть да чего-нибудь перекусить перед новой дорогой?
— Да нет! — возразил Андрей Семенович. — Спасибо. Все было хорошо. А дорога, если вы ее случайно не удлинили, — он улыбнулся, — как я помню, не такая уж далекая.
— Тогда прошу в машину. Вот сюда, сразу за углом…
Дорога и в самом деле была недальней. Всего лишь тридцать километров. Знакомая, изученная и измеренная от начала и до конца, известная до мельчайшего кустика, деревца, мостика, перелеска и ложбинки еще в те времена, когда она была обыкновенным грейдером. И, оказывается, не забыта. Хотя уже заасфальтирована. И он в машине «Волга» последней марки. Что для нее каких-нибудь там тридцать километров, пусть даже и в темноте!..
Мысленно восстанавливая старый степной проселок в родное село, Андрей Семенович, садясь в машину, невольно улыбнулся. Представил себя тринадцатилетним, худеньким, в старенькой темно-рыжей свитке. Идет на станцию с полотняной сумкой, месит босыми, красными от холода ногами густую грязь. Представил и подумал: «Показать бы меня такого Кэботу Лоджу или же самой куин Элизабет». Той самой куин Элизабет, которая на приеме в Нью-Йорке, протягивая ему свою узкую, аристократическую руку, улыбнулась как-то особенно, подчеркнуто любезно, выделив тем самым его, советского дипломата, из огромного числа других высоких и высочайших рангов дипломатов.