Война застала Никифора Васильевича в армии — был он старшим сержантом-сверхсрочником, служил в Сибири. Сержантом, командиром взвода, начал он воевать в сорок втором году осенью на Дону. Прошел с боями от Сталинграда до Вены и закончил войну майором. За границей бывал не раз и после войны в разных делегациях и представительствах. В пятый раз Никифор Васильевич избирался депутатом Верховного Совета республики. Один из всех он был в аккуратных, хорошо подогнанных и начищенных хромовых сапогах, темных галифе, темном пиджаке и белоснежной сорочке с темно-вишневым галстуком. Звезда Героя Социалистического Труда, орден Ленина, ордена Славы, Красной Звезды и добрый десяток медалей были прикреплены на темном пиджаке навечно, а сам пиджак надевался лишь тогда, когда его хозяин считал, что нужно ему быть в это время «при всех регалиях». Вообще же, как впоследствии убедился Андрей Семенович, он всегда носил костюм полувоенного покроя и конечно же не надевал галстука. Был он здешним, терногородским, старше Лысогора лет на десять. В армию его призвали, когда Лысогор был еще мальчишкой, а возвратился он уже после войны. Потому-то и неудивительно, что они не запомнили друг друга. О Лысогоре Никифор Васильевич, конечно, слышал, читал в газетах, а Лысогор мог вспомнить сейчас разве лишь то, что Осадчих в селе было много. И один — на их улице, сосед…
А молодая девушка в кримпленовом сереньком костюме, голубоглазая и розовощекая, с модной высокой прической, с рубиновым значком депутата Верховного Совета Союза, звеньевая-свекловод. К тому же студентка-заочница второго курса сельскохозяйственного института.
Дальше всех от дверей, в глубине комнаты, у окна, стоял невысокий, коротко остриженный юноша, широкоплечий, кряжистый и такой застенчивый и молчаливый, что даже Звезда Героя Социалистического Труда и слава одного из самых известных колхозных механизаторов республики на его характере ничем и не сказались. Звеньевая и механизатор тоже были людьми местными, однако их фамилии (звеньевой Варивода, а механизатора — Булах) ни о чем Андрею Семеновичу не говорили. На своем конце среди Моргунов, Стригунов и Пивней таких не помнил, да и родились они, видимо, уже после того, как Лысогор выехал из села.
Не только местным, но и близким соседом оказался директор средней школы, математик с университетским образованием Петр Петрович Семирий. Подворье его родителей находилось через пять или шесть хат от Лысогоров. Андрей Семенович вспомнил даже отца директора — приземистого, прихрамывающего, с чуточку исклеванным оспой лицом человека, которого все на их конце села так и называли хромым Петром. Вот только почему он прихрамывал — с детства или с той войны, — Андрей Семенович не помнил.
Кроме этих, местных, были на приеме и другие, так сказать, пришлые: отставной полковник, ветеран Отечественной войны, кавалер многих орденов, председатель Терногородского райисполкома Дмитрий Игнатьевич Шамрай, молодой хирург районной больницы Галина Акимовна Верещак, редактор районной газеты «Колхозная нива», выпускник Высшей республиканской партийной школы Андрон Елисеевич Журба. Одним словом, все они здесь были людьми заметными, чем-то даже выдающимися — каждый в своем деле, — умными и симпатичными. Однако Андрей Семенович, настроившись на элегический лад еще в начале путешествия, после первого же тоста в родном краю заинтересовался прежде всего «местными», так сказать «коренными земляками», «аборигенами», если употреблять более привычное для дипломата слово. А когда чуточку позже, сначала поколебавшись, а потом все-таки поддавшись на умелые, по-народному остроумные и неотразимые уговоры Никифора Васильевича, он все-таки не устоял и опрокинул рюмку-другую украинской горилки с перцем, а хозяева, тоже заметно охмелевшие, осмелевшие и подбодренные простым, товарищеским поведением выдающегося земляка-дипломата, по предложению Никифора Васильевича потихоньку запели любимую терногородскую «Ой, чий то кінь стоїть, що біла гривонька…», которую под настроение, бывало, пела и мама Андрея, сердце его и вовсе размякло. На глазах у Андрея появились с трудом сдерживаемые слезы, земляки показались еще милее, роднее и симпатичнее, он был растроган. Такая растроганность, конечно, дипломату абсолютно противопоказана. Он твердо знал и понимал это. И тем не менее перебороть себя сегодня не мог и, главное, не хотел… Лишь на какой-то миг, когда затихала негромкая и слаженная песня и очарование ее чуточку ослабевало, становилось малость непривычно от этой своей сентиментальной умиленности. Ведь и в самом деле, если подумать трезво и взглянуть на его земляков беспристрастным взглядом, то, не умаляя ни их достоинств, ни заслуг, увидишь, что ничего, в конце концов, необыкновенного, такого, что как-то особенно бы выделяло их из районного, областного, а тем более республиканского современного актива, в них нет. И вся их необыкновенность заключается прежде всего в величии нашего времени в целом, в том, что таких, как эти его земляки, Героев Социалистического Труда, депутатов, знатных звеньевых и бригадиров, заслуженных агрономов, врачей, учителей, директоров, руководящих товарищей с академическими, университетскими образованиями, более того — с учеными кандидатскими, а иногда, даже и докторскими степенями, если уж на то пошло, можно встретить теперь чуть ли не в каждом некогда глухом районе.