ББК 84Р7
А67
© Издательство «Современник», 1988
А. Твардовский
Первая часть
Мечтатель
Я хотел поехать в деревню, к своим, поработать, в тишине поразмыслить о своем литературном будущем. Как всегда делал. И писать новое — делать свою работу. Тогда было еще начало лета, все, казалось, впереди. Я был спокоен, уверен в себе, в меру сдержан, строг к мужчинам, добр к друзьям, признателен женщинам. У меня были друзья и приятели. Но у меня не было любимой.
И вдруг случилось это. Произошло. Накатилось. Я встретил женщину! И неожиданно столкнулся с целым миром, незнакомым мне, о котором только догадывался. Мир этой женщины был мне неизвестен, непонятен, но вместе с тем так необходим, обязателен, как предначертание. Тут было, конечно, некоторое его насилие, сместившее мои устоявшиеся представления о себе самом, о будущем. Но все было кончено, все было сметено. И, очнувшись, понял, что обрел то, чего мне недоставало, без чего я бы мог, конечно, жить и дальше, но это случилось — мне была дана полнота жизни, и отказаться от нее было невозможно.
Но я все же сбежал, уехал, покинул на некоторое время эту женщину, не зная, можно ли было так поступать. Я поехал не к себе в деревню, да и время наступило уже осеннее, я все пропустил — жару лета, рост трав, беседы у костра на реке… Все имело вид странствия, привычного и такого для меня радостного. Как всегда.
Что же произошло со мною тогда?
Я сидел у своей приятельницы Надежды, художницы. Она рисовала цветы, поставив на колени доску с пришпиленным ватманом. Изредка поглядывала то на меня, то на букет ромашек в банке на деревянном, не покрытом скатертью столе. Я люблю то внимание, с которым слушает художник, когда он за работой, и поэтому увлеченно рассказывал о своих планах на лето, о только что законченной работе, о задуманной повести и о том удивительном изгибе реки, где любил отдохнуть, прежде чем подниматься к себе в деревню. Я говорил о раскованности, что теперь во мне наконец присутствует.
Подруга тихо улыбалась, иногда вставляла слово в мою, как говорят на Севере, говорь, создавая живость так необходимого общения. Солнце как бы сквозило в окна, предвещая полдень и перелом дня. Я говорил, что скоро уеду в деревню, днями, что уже все приготовлено, уложено, что меня ждут там. Предлагал и подруге поехать ко мне. А она отвечала: «Какой ты, однако…», зная, что я не люблю, когда приезжают в деревню, где я работаю. Потому что обычно работаю там в уединении. И вспомнила свое путешествие на Мезень, где было холодно, и дождь лил не переставая, и свое одиночество, и неприютность, и неприветливость с виду людей, и наговоры, и даже что-то колдовское в их речи, и дикого мужика, что схватил ее в темноте амбара мертвой хваткой, — было страшно и жутко. Ее оградили от этих напастей — обогрели и приютили. А утром она проснулась на сеновале и в глубине чердака, куда проникал луч солнца, увидела деревянного ангела с поврежденным крылом, на коленях. Она тут же собралась в Москву и взяла ангела с собой.
Теперь он стоял в углу. Краску она соскоблила с него, открыв все прожилки, фактуру дерева.
Вдруг Надя — так звали мою подругу — сказала:
— Сейчас придет ко мне… одна милая особа. Ты не пугайся. По крайней мере на сегодня, — тут она, как мне показалось, слегка ухмыльнулась, — не нарушит твои планы. Будь, пожалуйста, к ней повнимательней. Она того заслуживает, — Надя сделала паузу. — Да ты и сам все увидишь, не слепой.
Я хотел возразить, как будто что-то уже предчувствовал, спокойствие во мне на мгновение поколебалось. Я ничего не ответил. Надя засмеялась перемене моего настроения и сказала, что действительно пора в деревню, где я буду сидеть один с удочками под каким-нибудь раскидистым деревом и где никто не будет мешать работе.
Скоро раздался звонок в дверь, и моя подруга пошла открывать. Взглянув на меня, улыбнулась и кивнула головой. Этот кивок я запомнил надолго, как и ее улыбку. Я ждал, разглядывая акварель, оставленную на столе, — цветы были торжественны и праздничны. Я был снова спокоен. Ангел, деревянный северный ангел из тех мест, куда я собрался, был невозмутим.
Тогда мы были молоды. Тогда для меня было все ясно — ни тревог, ни сомнений. Впрочем, не совсем так.
Мир этой женщины обрушился на меня.
Уходящее солнце успело на мгновение осветить ее всю, все линии трепетного тела, и оставило ее одну властвовать здесь. Она тихо села рядом со мной, как-то пугающе близко (в то же время невинность была во всем ее облике), чуть наклонила голову и стала рассказывать о недавних днях, проведенных в Прибалтике, о дюнах, о солнце. Но то, как она говорила, как смотрела на меня, и то, какие тени и блики блуждали по ее лицу — все это действовало завораживающе. Что-то упоительное, ароматное, торжественное, праздничное было в ее словах.