Старик присел на корточки, захватил ладонью горсть земли и стал ее перебирать, ссыпал с ладони на ладонь. Заметив, что Николай увлекся и вовсю, насколько есть упор его силе, поднимает землю, как будто он ее всю хотел поднять, старик сказал:
— Николай, ты так-то глубоко не забирай. Под нашим северным небом когда еще росток пробьется, ему не успеть, да и земля там, поглубже, не та. Эту ведь натаскали, что сверху — образовалась она таким слоем малым… — И уже тихо, обращаясь к Василию: — Вот старуха, она меня, пожалуй, годками постарше, Матрена, что дом Николаю продала, теперь в городе, у дочек своих, а муж ее в войну погиб. Она часто домой-то наведывается, скучает… Бродим мы с ней по взгорью, разговариваем, а то и молчим, вспоминая былое и недавнее… Она, видишь ли, Василий, тогда настояла на собрании, чтобы Николаю-то дом продали. Откуда и силы взялись, всех-то на свою сторону перетянула, сговорила, и председатель сколько упорствовал, а все же и он согласился и даже выгоду для колхоза нашел в этом поселении Николая… Нашел выгоду в художестве его. Ну вот, еще чуточку, и грядки наши прибраны будут, можно и за зелень приниматься. Только навряд ли рыболовы ваши что поймают, хотя, кто знает, бывает и удача. Так чем же это Матрена всех расшевелила, удивила и воодушевила? А вот чем. Она говорила: вот вы там утверждаете, мол, для чего здесь чужой, на нашу жизнь смотреть?.. Не наш, не местный. Не из нашей земли рожденный… Все равно на снос пойдем да травой зарастем… А ведь человек этот — художник. Это Матрена так говорила. Он нашу местность в своих картинах запечатлит, запомнит, и станем мы обретаться в истории. Конечно, может, такое и не случится, совсем то есть. Это он нам знак, говорила она, и тут надо не раздумывать, а ухватиться за него и не отпускать, ибо он для нас может быть единственным выходом, единственной возможностью сохраниться. И не только сохраниться и уцелеть, но и воспрянуть, как из пламени, подобно фениксу… Конечно, Матрена красиво умеет говорить, словами она всегда кого хочешь привораживает. Но дело пошло, все правление проголосовало. Существо поняли, то, о чем она думала и о чем все когда-нибудь да задумывались… И еще Матрена говорила о надежде: нельзя терять ее, даже когда она отворачивается от человека, даже когда ее и не сыщешь, забывать о ней не следует все равно. Вы посмотрите, убеждала она, — художник приехал из столицы, из самого лучшего города, и увидел красоту наших мест, ту, что когда-то нашли, откопали, обрели наши деды… И этот художник увидел, в нас самих что-то такое заметил, о чем мы и сами, может быть, забыли. Что-то такое важное, главное. Он, может быть, увидел, что это пробуждение…
Старик замолчал, смотрел куда-то вдаль, выпрямившись, потом взглянул Василию в глаза:
— Все меньше и меньше людей от земли рождаются… Смотри-ка, Николай и дело закончил, только что-то смотрит недовольно, не доволен моим разговором… А что тут поделаешь… Конечно, может, я и не далеко ушел…
Павел сидел на пне и смотрел на реку, где были расставлены удочки, а Петр разжигал костер. В ивняке, где они находились, только что — дня два-три назад — бурлила своим половодьем, стояла река. Костер разгорался нехотя, как Петр ни старался, а ведь умел разжигать костры. Сушняк он принес издалека, наломал соснового хвороста и слышал, что где-то скулит собака. Он видел, что собак в деревне нету, и он стал прикидывать, откуда бы этой взяться. Он хотел, чтобы костер поскорее разгорелся не потому, что ему непременно надо было увидеть языки пламени, и не для того, чтобы удивить брата. Он любил как раз не это состояние костра, а то, когда соберутся угли и можно будет что-нибудь подогреть, или поджарить, или провести в тепле целую ночь.
Павел обернулся к нему и сказал, что, видимо, рыба уже больше клевать не будет. Несколько ершей, что им достались, спокойно уместились бы в котелке Павла и их хватило бы или для кошки, или для аквариума. Но, кажется, тут была другая охота, тут была другая игра, и тут была совсем другая жизнь, отличная от таких понятий, как, скажем, промысел или браконьерство. Братья, при всем том, что они были довольны и природой, и тем, что оказалось здесь и неожиданно рядом, никак не могли еще осмыслить ту радость, о которой они мечтали, когда узнали, что оба живы, что существуют. Им было хорошо вместе, и то, о чем они мечтали, когда ждали друг друга и когда собирались ехать сюда, все это уже было позади. Они сполна получили от этого ожидания и от тех воспоминаний, которые появились у каждого. Но теперь им все еще казалось, что должно появиться уже сверх отпущенного. Им было хорошо, до боли хорошо, они еще не могли поверить, что все это происходит с ними, что это они — брат собратом — сидят на песке, где только что отошла от своего весеннего буйства река…