Мать приходила в отчаяние: все от рук отбились, никто помочь не хочет — как хочешь, так и справляйся с этой старой тяжелой машиной, как называл Павел Николаевич свое родовое имение в Никудышевке. Родное гнездо, отчий дом, а им всем наплевать! Все тут родились, вспоились-вскормились, да и теперь как-никак, а все кормятся: тут могилы дедов и прадедов, могила родного отца — ничего не жаль! Раньше хотя бы старший, Павел Николаевич, на помещика походил: хорошо ли, худо ли, а во все сам вникал, а теперь связался со своим земством — только ему и света в окошке… А разве одной женщине справиться? Разве углядишь за всем, когда старость подошла: ревматизмы да мигрени одолевают? Хорошо, что вовремя ревизию произвел и жулика управляющего на чистую воду вывел, а то так бы совсем и обворовал! Целую скирду хлеба, мерзавец, обмолотил, продал и денежки в свой карман положил… Полукровного жеребца, мерзавец, подменил! Ну разве порядочного воспитания женщина может что-нибудь в лошадях смыслить? К черту, говорит, вашего Мазепу![80] Покуда без них обойдемся, на два месяца отпуск получу и все сам приведу в порядок… Обрадовалась она, да, кажется, напрасно. Ленив к хозяйству стал. Вот недавно кобыла сдохла. Три раза докладывали, и никакого внимания! Кучер Трофим оказался виноватым! А вернее этого мужика на дворе не было. Он и про подмену жеребца раскрыл…
А уж про Дмитрия и Гришу и говорить нечего. Попрекнула Дмитрию, что лучше бы, чем на охоту ходить, пошел да посмотрел, как люди картошку окапывают, а он:
— Неинтересно, мама.
— Как же неинтересно, когда ты помещик и от земли кормишься?
Это, говорит, одно недоразумение…
А Гриша усмехнулся и сказал:
— Мы не сеем, не жнем, не собираем в житницы своя…[81]
— Вот ты, Гриша, столярному делу начал учиться. Неужели тебе это интереснее, чем свое родовое дело?
— А вот выучусь этому ремеслу и свой хлеб зарабатывать буду.
«Ничего не поймешь! Ум за разум у них заходит; столяром потомственному дворянину быть не стыдно, а помещиком стыдно… Вот и разбери ихнюю правду! Имение, говорят, надо продать мужикам по дешевой цене, потому что мы сами работать не умеем и либо нанимаем тех же мужиков, либо сдаем в аренду… Ну а как же иначе-то? Имение больше тысячи десятин, что же, разве можно без работников? Сами помогать не хотите, да еще и нанять нельзя! Стыдно, видите ли, им, что в аренду землю сдаю… Это, говорят, эксплуатация… грабеж народа… Уж про кого другого это можно сказать, а про нас, Кудышевых, — стыдно: покойный Николаевич[82] мужикам сто десятин родовой земли подарил, в позапрошлом году за бесценок двадцать десятин лесу им Павел Николаевич продал; в аренду за гроши им земля отдается: по четыре целковых с десятины! Да кто за такую цену в наших местах отдает? По правде сказать: никто столько народу не благодетельствовал, сколько мы, Кудышевы…»
На глазах Анны Михайловны сверкали слезы: «Если бы покойный Коля не вздумал мужикам землю подарить, так, наверное, и теперь жив еще был. Не пришлось бы без этого подарка и оплеуху жандармскому полковнику дать! За народ же пострадал…»
Раньше все-таки концы с концами сводили, а в последние годы начали родовое гнездо разорять: каждый год то там, то тут кусочек оторвут да продадут по дешевке мужикам, чтобы какую-нибудь новую дыру заткнуть. Слава Богу, новый царь заботился о дворянах-помещиках, а не об одних мужиках: и Крестьянский[83], и Дворянский банк[84] устроил. А то вся дворянская земля скоро из рук уплыла бы. Кабы пораньше этот Дворянский банк догадались устроить, так не пришлось бы им свой дом в Симбирске купцу Ананькину продать. Сколько купцов во дворяне пролезло! С суконным рылом да в калашный ряд. И дворян стали не в свое дело впутывать. Немало их с купцами и в суконное, и в стеклянное дело потянулось. За прибылями начали гоняться. И даже не в диковинку стало теперь родовому дворянину на купчихе жениться! Да вот, недалеко ходить: уж на что спесив сват-то, генерал Замураев, а с сиволапым Ананькиным за ручку здоровается и молодого Ананькина к своему дому приручает… Как видно, тоже не прочь свои дела поправить, породнившись с купцами через дочку свою Зиночку… Такую-то красавицу, институтку, козочку ангорскую, за Ваньку Ананькина отдать! В каком-то техническом училище в городе Кунгуре курс, видите ли, кончил и себя в инженеры произвел… Мадам Ананькина! Это ужасно!!!
О, как ненавидела купцов Ананькиных Анна Михайловна Кудышева! Всякий раз, когда ей приходится, бывая в Симбирске, проезжать мимо своего бывшего дома, принадлежащего теперь купцу Ананькину, ее грызет тоска и злоба. За что бы, казалось, ей так ненавидеть Якова Иваныча Ананькина, этого народного самородка, бывшего ярославского мужичка, а теперь одного из известных в Поволжье богатеев? Неужели только из-за того, что когда-то, не так, впрочем, давно, ей пришлось сперва заложить, а потом продать свой симбирский дворянский «ампир» Якову Иванычу?
80
В русских исторических источниках поведение гетмана Левобережной Украины Ивана Степановича Мазепы (1644–1709) трактуется как измена (он был сторонником выхода Украины из состава России, вел тайные переговоры с польским королем Станиславом Лещинским, а затем со шведским королем Карлом XII, на сторону которого перешел открыто вместе с вооруженными отрядами казаков в 1708 г. В Полтавской битве воевал на стороне шведов. После поражения бежал в турецкую крепость Бендеры, где и скончался. Здесь имя употреблено именно в смысле предательства.
81
Мф. 6, 26: «Взгляните на птиц небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницу; и Отец ваш Небесный питает их».
82
Речь идет о так называемых крестьянах-дарственниках, получивших в результате реформы 1861 г. дарственные наделы. Такие наделы размером не менее ¼ высшего надела для данной местности, предусмотренного по Положениям 19 февраля, предоставлялись крестьянам безвозмездно по соглашению с помещиками.
83
84
Государственный