Провожающие кричали вслед Ганьке:
— С богом, сынок!..
— Счастливой дороги!..
Как только выехали из поселка на полевую дорогу, присыпанную пушистым ослепительно белым снегом, Ганька сразу настроился на дорожный лад. Мысли его оторвались от дома, от матери, от вчерашних забот и полетели все вперед, все дальше, к неведомым станциям и деревням, которые он должен был увидеть на пути к Чите.
Впереди на дороге среди опушенных инеем кустов показался воз с сеном.
— Раненько кто-то поднялся. Уж с сеном катит, — сказал Кум Кумыч. — Да никак это какая-то баба или девка? Экая проворная! Такая многим мужикам нос утрет.
Гавриил пригляделся и узнал в шагающей рядом с лошадью женщине Верку Козулину, не желавшую и слышать о нем. Верка была в черных валенках, синей стеганой куртке и белом шерстяном полушалке. Щеки ее были нежно разрумянены морозом, полушалок осыпан зеленой сенной трухой.
На узкой дороге нельзя было разминуться, не задев друг друга. Кум Кумыч попридержал коня, свернул в сторону, уступая дорогу. Кошева накренилась и глубоко увязла в снегу. Держась за ее раскрашенную спинку, Гавриил привстал с сиденья. Ему хотелось во что бы то ни стало окликнуть девушку, попрощаться с ней.
— Здравствуй, Вера! — радушно крикнул он. — Что-то ты рано встаешь? Другие девки еще спросонья зевают, а ты уже с сеном едешь.
— Другим-то можно спать. У них отцы и братья за сеном ездят, а мне самой приходится… Куда это понесла тебя нелегкая?
— В Читу уезжаю.
— В Читу?! Насовсем что ли? — удивленно и растерянно спросила Верка, и розовые губы ее жалко дрогнули.
С минуту Гавриил наслаждался ее непритворным огорчением. Потом с важным и небрежным видом ответил:
— Пока только на съезд. А там видно будет. Может, и не вернусь больше домой.
Сказав это, он вдруг преисполнился жалостью к себе. К горлу подступила непрошенная горечь. Верка глядела на него с виноватым видом и часто дышала. В ней медленно закипало ожесточение на себя и на него. Она передернула плечами и с прежней насмешливостью сказала:
— Поезжай, поезжай! Удерживать не станем. Как-нибудь уж и без тебя проживем…
— Эх ты, колючка! — дрожащим от обиды голосом воскликнул он. — Все подсмеиваешься. Даже проститься с тобой по-людски нельзя.
— Ладно, ладно! Не сердись, сердитка, — усмехнулась она. — Сердиться-то другим надо. Ты даже и предупредить не соизволил.
И тут Гавриил увидел, как увлажнились ее глаза, безвольно обмякли губы. Он выскочил из кошевы, бросился к ней. Но она круто повернулась и побежала догонять свой воз.
— Вера! Постой же! Не убегай! — закричал он ей вдогонку, но она даже не оглянулась.
И тогда на него навалилась такая тоска, такое безразличие ко всему, что сразу расхотелось жить и двигаться, ехать в какую-то там Читу.
— Поехали, Северьяныч, поехали! — позвал его Кум Кумыч. — Если после каждой девки так расстраиваться, то лучше взять да удавиться…
Едва Гавриил уселся в кошеву, как Кум Кумыч осведомился:
— Это что же, зазноба твоя? Кипяток девка! Чья она будет? Знаю я ее родителей или нет?
— Знаешь! — равнодушно ответил Гавриил и вдруг сердито закричал: — Да поезжай ты! Постояли — и хватит…
Кум Кумыч иронически хмыкнул, покачал головой и взмахнул кнутом.
Долго ехали молча. Дорога пошла зигзагами в крутой хребет. От подножья до седловины перевала шли они пешком, жалея коня. От ходьбы оба разгорелись. Быстрее заходившая кровь развеяла одолевающую Гавриила тоску-кручину.
Когда поехали с перевала, Кум Кумыч вдруг вспомнил Никулу Лопатина и сказал:
— Ох и трепач у вас этот Никула. На языке — все превзошел. Послушаешь, так нет человека умнее его. А на деле — балаболка, ржавое ботало. Ездили мы недавно вместе с ним за дровами. Он на одной лошади, я — на трех. Нарубил я три воза, уложил на сани, а он все одного нарубить не может. Пришлось помогать ему.
— Такой уж он уродился! — рассмеялся Гавриил и спросил: — Чего не взлюбили вы друг друга?
— Черт бы любил такого! — фыркнул Кум Кумыч. — Я тоже поговорить люблю, за словом в карман не лезу. Ежели расспрашиваю кого, пользу ищу или ясности добиваюсь. Да я и других послушать люблю. А он без всякого толка треплется… Слыхал я про него, что он однажды чуть было твоего брата не погубил своим языком. Прямо удивительно, как ты-то после этого его терпишь?
— Привык, вот и терплю.
Кум Кумыч достал кисет с трубкой и стал закуривать. Вожжи на это время он передал Гавриилу, рукавицы сунул за пазуху. Посасывая трубку, он блаженно щурился, говорил:
— Ночевать сегодня будем в Солонцах у Ферапонта Палкина. Это мой дальний сродственник. Раньше он у нас в Благодатске жил.
— А завтра у кого?
— Завтра остановимся мы пообедать в Тайнинском у свата Андриана Лузина. Потом в Газимуровском заводе забежим погреться к матери Ермошки Сарафанникова.
— Это какого же Ермошки? Того, который у нас в сотне был?
— Того самого. Его, говорят, свои же на Амуре расстреляли. А мать теперь совсем одна живет. Надо ее попроведовать… Долго у нее мы не засидимся. Нам потом надо будет засветло до газимурских Кавыкучей добраться. Там мы и заночуем у Грохотова Евлампия Федоровича.
— Он, что, тоже тебе родня?
— Конечно. Иначе бы я к нему и не заехал. Он доводится свояком нашему благодатьскому сапожнику Митрохе Булкину, а Митроха мой кум. Младший его парнишка мой крестник.
— Это не родня! Это десятая вода на киселе!
— Все возможно, все возможно! — охотно согласился Кум Кумыч. — Зато ночуем в тепле и ни копейки платить не будем. Деньги нам с тобой вперед пригодятся.
— У тебя, что же, до самого Сретенска родня?
— В эту сторону — до Сретенска. А если вниз по Унде поехать, даже и в Нерчинске сродственники найдутся. Память у меня на родню просто необыкновенная. Я тебе с закрытыми глазами могу и на Аргуни и на Шилке с Ононом перечислить каждого, кого своим сродственником считаю. Я не могу тебе сказать, кто и как нас примет. Народ он всякий бывает. Зато любому, с кем начну говорить, докажу, что он мой сродственник. До самой седой старины дойду, всех дедушек и бабушек вспомню, а своего завсегда добьюсь. Я могу до Читы или до Благовещенска без копейки денег добраться и с голоду не помереть.
— Ну, это ты заливаешь!
— Ничего не заливаю. Все это чистая правда. Я и сам себе дивлюсь, как все ловко у меня выходит…
На четвертый день они доехали до станицы Шелопугинской на Унде. Оттуда можно было ехать на город Сретенск и вниз по Унде на деревню Бянкино. И Сретенск и Бянкино стояли недалеко от железной дороги. Стоило только переехать на пароме или по льду Шилку, как можно было садиться в поезд и катить, куда тебе угодно.
Увидев на выезде из Шелопугинской дорожные росстани, Кум Кумыч вспомнил, что в Бянкино у него живет двоюродная сестра Марья, которую он давно не видел. Вспомнил, с минуту поколебался, глянул украдкой на дремлющего Гавриила и решительно повернул на Бянкино, хотя знал, что дорога туда длиннее на целых пятьдесят верст. Но раз можно было побывать у двоюродной сестры и узнать о ее житье-бытье, можно было сделать крюк и побольше.
Был мглистый зимний день, когда они оказались у раскрытых на зиму ворот поскотины. На перекладине ворот были зачем-то прибиты два скрещенных красных флажка. Кум Кумыч повернулся к ничего не подозревавшему Гавриилу и весело сообщил:
— Ну вот, Северьяныч, мы и доехали!
— Куда? В Сретенск?
— Нет, в деревню Бянкино. Это, паря, на целых пятьдесят верст ближе к Чите. Так что ты на одном билете выгадаешь рубль или два. А станции, что здесь, что в Сретенске, — совершенно одинаковые. Переедешь на ту сторону Шилки — и волен ехать ты во все концы света белого. Хошь в Москву, хошь во Владивосток — садись и кати себе на здоровье.
Увидев, что он обманут, Гавриил вскипел:
— На кой мне черт твоя Бянкина! Я не просил тебя сюда ехать. Ты меня в Сретенск взялся доставить. Вот и доставляй, а то я тебе ни копейки не заплачу. В Сретенске у меня знакомые живут. Они бы мне помогли билет купить и на поезд сесть. А что я буду делать здесь, если ничего не знаю? Давай поворачивай на Сретенск!