Партизанский штаб помещался в доме бежавшего к семеновцам попа. Над штабом развевался кумачовый флаг с вышитыми золотом серпом и молотом. На просторном дворе стояли оседланные кони, толпились бойцы. У высокого крашеного крыльца отдавал какие-то распоряжения садящемуся на коня ординарцу адъютант Журавлева. Это был чубатый и рослый казак в красных сапогах и малинового сукна галифе, при шашке и маузере.
– Товарищ Апрелков! – обратился к нему Ермошка. – Я тут ребят привез. У них донесение к самому Журавлеву. Давай принимай их у меня.
– Откуда, хлопцы, пожаловали? – спросил Апрелков подошедших к крыльцу Ганьку и Гошку.
– Мы из-за границы, с донесением от Димова.
– Где ваше донесение? Давайте его сюда.
– Его не отдать. Оно у нас в голове, а не в пакете.
– Тогда обождите минутку. Сейчас доложу о вас. Как ваши фамилии?
– Улыбин и Пляскин.
– Хорошо! – И, гремя шашкой по ступеням крыльца, Апрелков ушел в дом. Вернувшись назад, пригласил:
– Давайте к Павлу Николаевичу.
Журавлев встретил ребят в большой светлой комнате с цветами на подоконниках, с тюлевыми шторами на окнах, с красной дорожкой на полу. Он был в темно-синих бриджах с кожаными леями и сером суконном френче с накладными карманами. Широколицый и лобастый, с редкими, аккуратно зачесанными назад волосами, он выглядел старше своих тридцати шести лет. Журавлев был не один. У письменного стола сидел плотный и коренастый военный в суконной гимнастерке с планшеткой на коленях и карандашом в руках.
– Здравствуйте, орлы! – удивленный молодостью димовских посланцев, без обычной серьезной сдержанности и громче, чем надо, поздоровался с ними Журавлев. – Ну, так что велел передать мне Димов?
– Он велел передать, что наш госпиталь на Быстрой, – тут голос Гошки внезапно пресекся от подступивших к горлу слез. Он с усилием отглотнул их и досказал: – Вырезали его белые, товарищ Журавлев.
– Час от часу не легче! – схватился за голову Журавлев. Его собеседник вскочил на ноги, уронив планшетку на пол. Шагнул к Гошке, с дрожью в голосе спросил:
– Как же это случилось?
– Очень просто. На свету, в самый сон, нагрянули какие-то дружинники и всех перебили.
– Значит, никто не уцелел? – вмешался Журавлев.
– Из тех, кто оставался в то время в госпитале, спасся только один раненый. А мы вот с ним, – показал Гошка на Ганьку, – за каких-то полчаса до налета в лес ушли. Завхоз нас ягодники искать отправил. Спасся и Бянкин со своим кучером. Он вечером в бакалейки к Димову уехал.
– Да, порадовали вы нас, нечего сказать. От такой новости с ума сойти можно. – И Журавлев принялся возбужденно ходить по комнате, то ахая, то хлопая себя руками по бедрам. Потом вдруг остановился и сказал:
– Вот, брат Киргизов, на какую подлость они решились. Перебить беспомощных раненых… Какие же это мерзавцы!
– Чего же ты от них ждешь? Это же озверелое кулачье… Воевать с нами у них кишка тонка. А вот пороть, убивать, вешать, на это они способны. На устрашение действуют.
– Ну, этим народ не устрашишь, а только озлобишь. Не зальешь пожар керосином. Все обернется против них. И раз уж они пошли на это, пусть не рассчитывают на жалость с нашей стороны. На дне моря достанем, из любой щели вытащим всех, у кого руки в крови…
Гошка не вытерпел, перебил Журавлева:
– Сделать бы налет на Олочинскую да запалить ее со всех сторон.
– Почему на Олочинскую?
– Это наверняка олочинская дружина была.
Киргизов резко повернулся к Гошке, осуждающе покачал головой. А Журавлев с какой-то горькой иронией произнес:
– Нет, брат, со всех концов не выйдет. Я бы еще согласился с того конца, где богачи живут, да они с краю не селятся. Сам знаешь. Да и не установлено, что это были олочинцы. Это твое предположение. А теперь вот что: дисциплина у тебя хромает, товарищ красный партизан. Старшего начальника перебивать не положено. Учти это на будущее. Сегодня ты партизан, а скоро, глядишь, красноармейцем станешь… Да, кто же из вас Улыбин?