note 9 Иногда все трое собирались на день рожденья их общей бабушки, Елены Андреевны: тридцатого июля, на даче. Порой кто-то из троих отсутствовал — или Митя по рассеянности или Сергей из-за важной (все его командировки были «важными») поездки. Старушка аккуратно и элегантно одевалась, любила повспоминать свою петербургскуюе юность, родив сына Антона уже почти под сорок, она всем своим внукам годилась в прабабушки, и, пристально поглядывая на окружающих своими длинными светло зелёными глазами в жёлтую крапинку, так иронично улыбалась, будто давала понять — она знает давно всем людям — и несомненно, и внукам своим! — цену. Невысокая цена, нужно признать с грустью.
И только Сергей считал Елену Андреевну своей.
— Моя бабушка, — говорил он Наталье, — она мне и отца и мать заменила. Ты нашего отца знаешь… Наташа несколько обжалась за их вторую бабушку, Клавдию Тимофеевну.
— Ты её совсем мало видишь, и не представляешь даже, какая она хорошая.
— Блинчики она вкусно готовит. Факт.
— Обжора!
— А ты-то!.. …А такие худые и брат, и сестра, но для девушки Наталья высокая, Сергей же — средненький, щупловатый, хоть и жилистый, он сутулится и когда стоит, разговаривает, то коленкой острой дёргает — точно внутри у него всегда звучит нервная музыка. Но что-то в тебе, Серёжка, есть, что-то — есть. Наталья щурится. Ну, не удивительно ли, что, несмотря на различный цвет глаз: у Сергея — синие, у Наташи — светло-карие, ореховые, у Мити — зелёные,
— щурятся они все одинаково. Как бабушка Елена.
Митьку воспитала Юлия Николаевна: такая мощная старуха, как выражается сам Митяй.
Наталья отогнала комара, почесала ногу, приподняв оранжевую юбку чуть выше колена. И засмеялась.
— Комары…
— Ну, и не вижу ничего смешного.
— Так вот, Серёга, бабуля рассказывала, что мама наша ушла от отца потому, что ей, когда она осталась в городе, не поехав с ним на дачу, а ты, выходит, был здесь, с папашей, в общем, она была дома одна, а бабуля гуляла со мной в парке…
— Помню, тоже с тобой гулял. У тебя капор был смешной, какой-то старомодный. С бантом! И сумочка.
— …И какая-то женщина, тётка, приносит нашей мамульке записку, вам говорит, просили передать, и тут же исчезает, а в записке — ваш муж такой-то, пока вы в городе болеете, наверное, или ребёночек у вас младший болеет, а ваш супруг косой изменяет вам на даче с такой же точно уродиной кривой…
— Это он мог.
— …Я сама записку не читала, но бабушка рассказывает, что она была написана печатными буквами на листочке в клеточку, то есть из тетрадки вырванном. И мне, знаешь, что обидно? Отец-то косит совсем незаметно.
— Эге.
— Кто мог нацарапать пасквиль?
— Понятия не имею.
— Бабуля говорит — соседка по даче. Жене дядь Миши это не надо — она считает себя слишком духовной. Без пяти минут доктор наук. Она всегда книжки читала, о смысле жизни размышляла.
— Бедный мужик!
— Геологине, вроде, тоже. И потом — она каждое лето — в партии со своим. Для полковничихи стиль слишком сложен — такая тонкая параллель косого с кривой… В общем, — какая-то змеища, которая валялась вместе с мамулей на пляже…
— Странно.
— Ну, вот, бабулька привозит меня, вынимает из коляски, а дочь её вся в слезах, она же у нас была такая растютёха, что такое, откуда эти слезы? Записку принесли! Негодяй, он не может скрыть свою порочную натуру! Измеnote 11 нять такой женщине! Я тебя растила, думала, ты выйдешь замуж, как нормальный человек, как неглупая женщина… А ты с ума сошла, я молила тебя, когда перед ЗАГСом он попросил у меня иголку с ниткой — извините, мол, мне нужно брюки зашить, — молила тебя, на колени падала — остановись! В общем: сволочь, негодяй, мерзавец. Вскоре папаша нарисовался: ку-ку, мои хорошие, родные, золотые. А ему а! ты! так! тогда! мы! все! конец! В общем: куку. Финита ля комедиа.
— Странная история, а, Митя? — рассказывает Наталья в другой раз.
— Банальная, — говорит Митя скучно, — банальная, как любая измена.
— Но кто написал записку?
— Кто-то.
— Слушай, ты такой рассеянный с улицы Бассейной, ты вообще ничего не слушаешь, слушать не желаешь, тебе безразлично, почему распалась семья… Ну, конечно, — язвит Наталья, — не распадись наша семья, не было бы тебя!
— Всё именно потому и произошло, — Дмитрий улыбается,
— вечная манера Ярославцева-отца: то ли шутит, то ли серьёзно говорит. Любит он розыгрыши всякие, мистификации. И сын такой же. У!
— Возможно, никакой измены и не было. А если и была, то…
— Отец-то сам признался: грешен.
— А… — Митя делает наброски. Нет, нет, как-то объяснял он Наташе, колдуя над её мордочкой, я лучше рисую с внутренней натуры, мне нужно вчувствоваться в человека, чтобы он отчётливо был мне виден, когда я закрываю глаза: вот он, в тёмной комнате, освещённый так, будто в потолке перевёрнутый колодец, из которого свет, истекая непонятным образом, оставляет всю комнату в тени кроме сидящего или стоящего человека. И тогда я делаю портрет. У меня внутри — цветной слайд — и я его как бы проецирую на экран холста. Вообще-то Наталья ничего в этом деле не понимает, лишь ощущает: да, хорошо — или note 12 нет, как-то не так. У Мити по т о й линии способности к живописи. Те, наверное, вообще все необыкновенные. Правда, их почти никого не осталось: мать погибла, на такси налетел грузовик — ужасно! — Митьке было три. Роковое три. И Наташке было столько же, когда мать вышла замуж за отчима. Одна бабка у Мити — и всё. И какие-то мифические родственники, актёры вроде или писатели. Митя уверяет, что если и актёры, то погорелого театра. А если и писатели — то футбольных обозрений. То есть репортёришки. Есть даже какие-то богачи в Канаде. Однофамильцы, — смеётся Митя. Но бабушка его свято отстаивает генеалогические линии. Наталья редко, но всё-таки у Мити бывает. Книг много, но как-то постаринному всё. Бабушка, Юлия Николаевна, похожа на львицу: нос короткий, голова крупная, лицо властное. Жену Мити — кошечку грациозную — она прихлопнула одной лапой. Митя, конечно, сглупил. Фифочка такая: ах, Дмитрий, сделай мне портрет на фоне вот того куста шиповника. И чтобы я — в розовых тонах. Бывают дуры, но такие!.. Она всё заставляла его халтурить в ущерб учебе в институте, на шубу ей и другие шмотки деньги зарабатывать. Бесполезно. Митя — кремень. На вечность пашет. И не разберешь порой, что у него на картине, — а завораживает. А бабушку свою он обожает, как Миша Лермонтов свою. Советуется с ней, отпрашивается у неё. Забавно. Наталья, откровенно говоря, всего этого не понимает. Ну, и она свою старушенцию любит, но нормально. В умеренных пределах. Та ворчит, иногда мешает, порой запрещает поздно приходить. Наталья, конечно, всё равно всё делает по-своему. Но не возражает, если мать старушку забирает на праздники или так, на недельку-две погостить.
— …А это почему у меня глаза разные? Один — какойто зелёный? У меня же карие?..
— Реалистичная ты моя! — он смеётся.
— Понятно, просто в одном моём зрачке уместилось лето! note 13 …Лето… как пахнет травой, как пахнет водой, зелёные стаи кустов проносятся над твоей головой, ещё не созрела черёмуха, но мальчишки уже качаются на ее ветках… кто это? Это корова, не бойся, она просто сюда забрела, помнишь, как рисуют в детских книжках: у коровы длинные, загнутые ресницы… Как мои… меня… Твои? Да. Пусть будет так. Ты нахал. Немножко. Лето, лето, если смотреть снизу, с песка, то все девушки длинноноги. Вот, противное облако, оно закрыло солнце! Не бойся, сейчас оно снова покажется. Точно!.. лето, лето, вон парус твой, твой листик зелёный, твой голубой парашют, твоя серебристая рыбка, твоя золотая слеза далеко-далеко уплывает, о, как ты волнуешься, что ты, река, всё вернётся опять… Никогда бы я не подумала, что бывают такие мохнатые, ужас. Шерстяной человек… Вновь, река, ты уносишь меня по волнистой дороге своей, по струящейся, по золотой, по смеющейся и голубой, по дороге, дороге своей… А тебе нравится грудь вон той женщины?..