Ритка пришла — открыл дверь Мура, выглянул на балкон
— Ритка пришла, говорю, ничего не слышишь! А где
note 154 Даша? Уже Майка влетела в балконную дверь — джинсовый ребенок с розовой резинкой вокруг собранных в каштановый хвостик тонких волос. Сейчас папа сходит за Дашей в садик. А я — в старшей группе, — гордо. Умница. Вышли в комнату. Как всегда, балаболит телевизор. У тебя сигареты есть? Конечно. Пойду на балкон. Подожди чуть-чуть: Мурка пойдет за Дашей сейчас… Хочешь сбегать вместе с ним, Мая? Представляешь, как обрадуется тебе Даша? Ула! Хочу! Беги.
— Всегда навяжешь, — проворчал Мура, но девочку все-таки с собой взял. Он вновь отпустил бороду, что придавало ему сходство с меценатствующим купцом конца 19 века.
— Меценатства вы от меня не дождетесь! — услыхав реплику Риты, из коридора проорал он. — Кормить дармоедов типа твоего братца! — Дверь за ним с тоскливым звуком закрылась
— Так устаю, — Ритка закурила, — не представляешь. Кристинка стала вредной, хитрющая такая, всё себе. И обижает Майку.
— Ревнует.
— Наверное. Но главное, Леня злой стал, раздражительный. Собирается съездить к родственникам в Израиль. Надоело, кричит, здесь, кругом одни воры… Что, разве не прав? Майку, правда, обожает.
— Она такая хорошенькая.
— Красотка кабаре.
— Она артистичная.
— Во-во. Леня все время: она у нас художественная натура будет.
— Она его тоже любит, наверное, девочки вообще больше любят отцов.
— Наташа, — сказала Ритка, помолчав, — неужели ты ни о чем не догадываешься?
— Я? О чем?
— И Майка тебе никого не напоминает? Да, конечно, напоминает. Догадывается она. Но… note 155
— Не может быть?!
— Может, может. Теперь они обе замолкли.
— Знаю — ты не выдашь. Ты — могила.
— Да. А… он знает?
— Разумеется. Зазвонил телефон, Наталья встала, вышла в коридор. Мура принципиально не разрешал удлинять провод, телефон — для дела, объяснял, для важных переговоров, а ты сядешь — тары-бары, или в ванную заляжешь с ним, и два часа до тебя не дозвонишься, ты привыкла болтать, подружки всякие, проку от них нет, а суеты много. Мура любит поучать. То начнет критиковать, что она неправильно делает пельмени, правда, сам готовку продемонстрирует
— и это неплохо, меньше ей хлопот, то начнет ходить по дому с тряпкой для пыли и ворчать нудным голосом Серафимы, что кругом грязь, то засекать по часам, во сколько она с приятельницей вернулась из театра. Она уже привыкла слушать его, как монотонный шелест дождя. Хорошо, что не писк комара. Но, бывает, хочется его облить ведром холодной воды.
Звонил Сергей. Она даже же сразу нашлась — не могла выговорить ни слова. Наконец, с огромным усилием: привет. Своим визгливым скрипучим тенорком попросил он срочно занять ему две тысячи. Завтра надо. Необходимо! Она поняла — необходимо, если даже е й он позвонил. После того лета он говорил с ней по телефону только дважды, оба раза, видимо, из квартиры отца — тот просил, а он не мог открутиться — как объяснить отцу причину его нежелания звонить сестре?
— Горю, понимаешь, горю! Завтра — крайний срок.
— Завтра суббота, — сказала она.
— Достань!
— Постараюсь. Но ты же знаешь — деньги у Муры. Он семейный казначей.
— На то и рассчитываю, — хмыкнул. note 156
— Позвони завтра утром.
— Эге. Наташа не стала сообщать Ритке, кто звонил и зачем. Но та заметила — что-то произошло. Небось любовник объявился, а? Признайся! Ты прямо выбита из колеи. На тебе лица нет. Нет лица? Да! А у меня его и так нет. И никогда не было — ни любовника, ни лица.
— Брось врать, Талка, я Муре ничего не скажу. Ну позвонил, ну встреться с ним, если…
— Не будем больше об этом, ладно?
— Да, пожалуйста. — Ритка опять закурила. — Эх, мы бабы, бабы… * * *
У Сергея поднялось настроение: достанет Наташка, нормалек! Живем, братцы-хулиганцы! Можно слегка поддать и пошататься. Он поддал. И тут навалилась Томка. Ведь собирались на дачу в пятницу, теперь передумала: поеду завтра утром. Народу будет в электричке много! Не твои проблемы. Не мои. Согласен. Найн проблем. Она прижала его: иди к отцу, пусть делает дарственную на дачу, опять приезжала Серафима, кругами ходила. Хочешь остаться без всего? Сад, конечно, хорошо, но — далеко. Его вообще лучше загнать и прикупить вместо него соседний с дачкой участок. Оттяпает дачу Мурка, окрутит Серафима Андрея Андреевича, ночная кукушка всех перекукует. Тебя перекукуешь, пожалуй! Ну ладно, ладно. Ты, кроме своих кобелиных забот, убери руки, ничего на свете не видишь!
— Грубая ты, Томка, — сказал грустно. — Очень грубая. Душа у тебя из деревяшки.
— А у тебя — из гвоздей.
— Крепче бы не было в мире людей!
— Иди, говорю, к отцу, насядь на него.
— Как наседка?
— Не придуряйся!
— А сестре? note 157
— Сестре?! Да ейный Мура три таких дачи может купить, жулик пивной. Морда — сытая, глядеть противно — воротит!
— Да он просто болезненный, у него этот… ишиаз.
— Чего мелешь? чего-о-о мелешь?!
— Ну, не помню что — может, хроническая пневмония.
— У тебя хроническая глупость и хронический алкоголизм!
— Тома, — сделал потрясенное лицо, — у тебя к старости прорезается чувство юмора!
— Ты — идиот!
— Енто есть! Эге!
— Слушай-ка, — Тома стала очень серьезной, встала в значительную позу, ну ни дать ни взять Ермолиха на знаменитом портрете, — если не будет дарственной, я от тебя ухожу. Ты уже ничего не можешь, ты никому не нужен, ты сдохнешь под забором. Скоро тебя с работы попрут. Останешься один! Одиночества он боялся. Как черного колодца, в который, перебрав, иногда улетал, крутясь, как бешеный волчок, успевавший в полете распасться на несколько таких же сумасшедших волчков: сердце, мозг, желудок, — все его органы, разъединяясь, неслись осколками метеорита в этот вращающийся черный колодец. Теперь все чаще такое гадостное состояние. А раньше, как выпьешь — красивые, чуть расплывающиеся, как на Ренуаровских портретах — и он был не чужд! — женские лица, яркие цветики степные в зеркале над ванной и становящаяся почему-то прозрачной, словно готовая вот-вот воспарить под едва заметно кренящийся потолок, легкомысленная мебель. А в душе тихий-тихий звон… Бросит его Томка — точно он сдохнет. В темном переулке, где гуляют урки. Так сказать, если я заболею, к врачам… и тэ дэ. И тэ пэ. А сил уже нет. Сил нет. Но добрел до отцовского дома?
С порога то да се. Опять пьян? Разве? Ну что ты — так, под «мухой». И словно мухи здесь и там ходят слухи по
note 158 домам. Ты, по-моему, трезвым уже же бываешь. Да говорю
— чу-ток!
Вот, я пьян, а он как-то бледноват. Странные в его глазах блуждают огоньки.
— Ты меня беспокоишь, Сергей. Это плохо.
— Тебя? — Он захохотал своим остроугольным смехом.
— Тебя, по-моему, ничего не беспокоит никогда! Ты же, как его… этот… буддист! А? Тебе же все безразлично. Мог остановить меня, когда Томка запихивала меня на работу, которая мне как рыбке зонтик. Видел ведь — характер у меня не тот, не нордический, так сказать… а Томка…