— Ты зря все пытаешься спихнуть на жену. Ты же тщеславен, вот и тогда ты ее сам выбрал. — Отец закашлялся.
— Я имею в виду твою Тамару.
— Что? Тому полюбил?! — Его прорвало, он высказал ему все! все! все! и про ту бабу на даче, которую ему подсунул, а сам потягивал себе винишко, пока они… а сейчас, значит, он слегка нетрезв — и это преступление?!..
— Тебе уже много лет, ты сам — отец.
— Мне по-прежнему столько, сколько было тогда. Ты убил во мне пробуждающегося мужчину, ты заменил его козлом и думал, я не заметил подмены! Но я действительно отец, хоть данный факт меня потрясает, я — отец, который, несмотря на всю свою низость, так, как ты поступил со мной, со своим сыном никогд а… и потому требую… прошу, нет, настаиваю!…
— Что нужно тебе? — Отец был бледен так, что его смуглая кожа стала казаться бледно-лимонной.
— Я занимаюсь ремонтом дачи, я уже пол наверху настелил, никто, кроме меня, дачей ни сейчас, ни раньше не занимался, тебе дача ни к чему, ты ни разу гвоздя там не вбил, не мог баню сделать, не мог починить забор, тебе же крымское побережье — дом родной, твоему гению дача тоже не нужна, он, гляди, скоро смоется в ка кую-ни будь Ка на ду, Наталье купит Мура — он денежный мешок, а мои дети — Том ка ждет второго (а врать — грешно — кар!) — останутся ни с чем, вот какой ты дед — тебе наплевать на все! Не мог матери не изменять! Или хоть незаметно бы изменял! note 159 Отец встал, сигарета выпала из его дрожащей руки.
— Говори прямо, что нужно мне сделать.
— Дарственную. Оформи дарственную!
— Ты хочешь… — сорвался на фальцет, — я еще жив! жив! негодяй! я жив! ты хочешь закопать меня! — и выбежал из комнаты. Надо же, как разволновался, как-то лениво подумал Сергей, и глаз сразу у него закосил, хороню я его, видите ли.
Только ушла Ритка, а Мура лег спать — он вообще любил при гостях начать демонстративно зевать, оповещать громко, что он идет готовиться ко сну — и, выпровадив таким образом смущенных гостей, еще некоторое время ходил по квартире в спущенных с белого брюха семейных трусах, ворча, что таскается народ к ним, пол топчет, подружки вообще приходят только поужинать, а ты, Наталья, ничего же понимаешь, у тебя нет дара берегини, ты не чувствуешь, что семья — это танк, она в ответ произносила что-нибудь незначащее, думая, как бы открутиться от его ласк: после ухода гостей он обычно, проворчавшись, начинал приставать с любовью. И сейчас позвал: Натулечка, иди ко мне, — детским своим голосишкой. Она покорно вошла в спальню. Неплохое, светлого дерева трюмо — но и оно ее раздражало, в нем она казалась себе какой-то грубой, некрасивой, старой. Старой девой, у которой несмышленый, если не сказать малоумный племянник. Вечная старая дева и вечное дитя. Села к нему на кровать. Розовый после душа, с влажными кудряшками, прилипшими к белому лбу, он тянул к ней пухлые руки, хватал за юбку… — Почеши спинку, Натулечка.
Телефон уже звонил довольно долго, но он не отпускал ее юбки: ну не бери трубку, а?
— Наверное, что-то важное, — сказала она, думая — не Сергей ли. Мура надул губы, отвернулся к стене, поджал розовую ногу.
note 160 Звонил на этот раз отец. Он сообщил каким-то пергаментным тоном, что оставил важную бумагу, которую нужно заверить у нотариуса. Для Сергея. Нотариуса она знает, сосед по даче, с ним он по телефону переговорил. Ладно, но что должна сделать я? Придти прямо сейчас за бумагой? Сейчас?! В десять вечера?! Мура пусть тебя проводит. Другого случая не будет. Я, видишь ли, завтра утром улетаю. Куда? В Крым, как всегда.
Все получалось не очень удачно. Она, откровенно говоря, планировала, что разжалобит Муру после чесания его спинки, — воспользуется Риткиным рецептом: хочешь что-то у мужа попросить — только через постель
— и уговорит его занять денег Сергею. Ей хотелось Сергею помочь. Даже из благородства: ты ко мне так, а я — иначе.
Мура отказался ехать. Я уже спать лег, ныл он, мне плохо, у меня, стоит мне выйти после душа на улицу, сразу горло воспаляется, насморк, не хочешь ли ты, чтобы я заболел, ты смерти моей давно возжелала, твой отец сошел с ума, но я-то тут причем.
— По-моему, у нас муж — я, а ты — жена, — сказала она сердито и обиженно, — я тебя встречаю и провожаю, я тебе все прощаю, я стараюсь не обижать тебя и стараюсь не обижаться, когда ты устраиваешь истерики… Он отвернулся от нее, натянул на уши одеяло. Дельфинье тело его уже плыло в свою сладкую дремоту. Ему так было сейчас приятно: она ругает его, журит, как мама, можно спать, спать, спать… тихо уплывать, как в песне, тихо уплыву на маленьком плоту, любимая его песня… тихо уплыву…
Отец открыл сразу. Где Мура? Хотела солгать: остался внизу, ответила иначе: болеет.
— Я провожу тебя.
— Хорошо. Они сели в кухне, облокотились о стол. Чай? Я уже пила, спасибо. Редко за последние годы им удавалось быть
note 161 вдвоем. Чувство вины перед дочерью настигало его порой, как внезапная волна, призраком пролетевшего во мгле корабля, волна, которую не ждешь. И сейчас ему послышалось приближающееся ворчание набухающей воды.
— Наташа, в общем, ты возьми сад, — лучше сразу так, без предисловия, — а Сергею — дачу. Тамара ждет второго ребенка… Наташа молчала.
— Ты обижаешься? — нет, такой откровенный разговор не в правилах нашей семьи, семьи Ярославцевых. И он тоже замолчал, глядя тревожно на нее, а она — в темное окно.
— Отдавай Томе и сад, — наконец сказала она тихо, — все равно… заберет… А он вдруг закричал:
— Не могу! Я устал! Устал! — он встал, обхватил руками голову. — Что вы меня все хороните!
— Да, — сказала она, — ты устал. И подумала: слабый он человек. Только бы он же зарыдал. Плачущим она не видела его никогда.
— Мне от тебя ничего не нужно, — она взяла со стола конверт, — я пошла. Уже поздно. Он сделал шаг к ней. Смуглую его кожу точно присыпали мукой.
— Не провожай меня. Она шла по черной улице — и плакала. Никто никогда не любил ее. Мать бросила сына и дочь, пустившись за своим любовником. Отец был равнодушен ко всему на свете. А теперь ему стало жалко Сергея. Мура, нуждающийся в соске и матери, не защита, не опора. Она ощутила себя такой одинокой, такой беззащитной, такой несчастной. Она даже потеряла чувство страха — напади на нее сейчас бандит, она бы не нашла сил сопротивляться и покорно приняла бы смерть… Но Митя вспомнился ей, ее брат. Как могла она о нем забыть? Митя — она всхлипнула — любит только свое искусство. А она, она совершенно одна в этом кружащемся мире, летящем в черную вечность, песчин
note 162 ка, крошечка хлеба, забытая на полу, крохотный огонек, который может погаснуть от любого ветерка… И Дашка, Дашка — такая же хрупкая и беззащитная, зачем, зачем рожать детей в этом ужасном мире, полном оружия, зла, ненависти, зачем обрекать их на слезы, на одиночество, на одинокую улицу в черном городе? Не лучше ли было пройти по ней одной, не лучше ли было не дать тоненькому пульсу жизни продолжаться! Остановить его, впиться зубами в голубую жилку на шее — пусть кровью изойдет твоя несчастная жизнь, о человеческое дитя! Зачем ты брошено в мир, непонятный, случайный? Голос Земли, ты теряешься в небе, черном, пугающем, страшном! Голос надежды, ты слаб, как младенческий крик! Так не проще ли сразу сердце, как Землю, и Землю, как сердце, взорвать — пусть несутся осколки сердец человеческих в бездну, бездушную, страшную бездну!..
…Но девочка уже спала в своей кроватке, мягкий пушистый комочек, из которого медленно вылупляется Вселенная ее души. И Наталья, поцеловав сонной дочке пальчики, пошла в ванную, кремом стерла косметику, включила душ — и с водой, с летящей, шумящей, искрящейся водой — смыла боль и обиду. И назавтра думала уже так: Господи, прости меня за вчерашние грешные мысли, пусть все, все живут так, как могут, ведь неправда, что мы — каждый по себе, мы все равно любим друг друга. И она целовала Дашку, которая смеялась, носилась по комнате, сшибая стулья, и тем раздражала пятнистого Муру. У него опять аллергия непонятно на что.