И они пошли по песку, обогнули холм, давай мне свою блузку и юбку, я буду плыть и держать их в одной руке, я сама, нет, ты плаваешь хуже меня, ой, какая все-таки соленая, хорошо, да? Несмотря на все, хорошо, полежим немного, потом доплывем, черт, юбка намокла, не поминай его всуе, я совершенно перестаю себя ощущать, меня нет, мыслящий тростник, мыслящая вода, это я, а у меня и мыслей-то нет, ничего нет, все расплылось, и я… ну, поплыли?.. ага, кажется, вон та скала!..
…Серо-белая, выжженная вечным палевом, она была пуста. Слава богу, как я устала от людей. Он улыбнулся, положил на обветренный глиняный выступ одежду, придавил камнем, чтобы не унесло ее ветром. Помнишь, у Грина: «Море я ветер — вот все, что я люблю»? Мне так нравилась в юности «Бегущая по волнам»… рано или поздно. Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.
…Если бы ты только мог представить, как надоел мне Мура, я все о нем поняла — он власти жаждет, пивной киоск для него — его трибуна, его церковь, как ни кощунственно такое сравнение звучит, он так горд, что продает… опиум для народа. Она вдруг захохотала, и Митя
note 190 засмеялся — впервые за два дня они смеялись, что-то черное, тяжелое будто сбросили с плеч. То ли сердце подсказало им: отец жив, то ли простое чувство, что все проходит, оказалось сильнее потери частной, сделав ее такой крохотной возле мягко шумящего огромного моря — но они действительно смеялись. Она подтянула ноги к подбородку, обхватив колени смуглыми тонкими пальцами. А мечта Мури быть президентом? Это, поверь, не так смешно, если слышишь ежедневно его политические планы, что бы сделал на месте президента он, как бы он со своей супругой, то есть со мной, спускался по трапу самолета во Франции, не то что тот со своей, его политические дискуссии с Феоктистовым — что-то ужасное! Вообще, я поняла, что Муру не люблю. Она вздохнула и прибавила: но мне его очень жаль.
— И мне его жаль.
— И вообще вся страна сошла с ума, говорит только о деньгах и о политике, забыв и потеряв все: искусство, красоту, любовь!.. Это временно, сказал Митя, вот как бы тебе объяснить: когда оканчиваются какие-то отношения, мешающие уже, не дающие начать что-то новое, люди невольно вспоминают то, что осталось позади, переживают заново, опять страдают. Чтобы умереть, прошлое ненадолго возвращается,
— так и во всем; Россия мучительно, тяжело, страшно выходит на новый виток, — смотри, — Митя острым камешком нарисовал спираль, — помнишь из студенческой диалектики? — видишь, начало нового как бы повторяет движение предыдущего, то есть словно в зеркале отражается то, что было, — но это лишь гигантские тени — виток-то другой! Можно посмотреть иначе — чтобы придти ко второму рождению, нужно пройти через инициацию, через смерть… И сейчас наша страна через это проходит.
— Ну вот, сидим на скале и беседуем, как все теперь, — о политике. И вообще, ты слишком оптимистичен. В России всегда интеллигенция только и делала, что говорила о политике. Это у нас в крови.
— Ты сама начала. — Он улыбнулся. — Знаешь, мне нравятся эти слова: тень, зеркало, вода. Гляди, кажется, дельфин? …Нет, это двое, соединившись, покинули мир людей и навечно остались здесь, в соленой воде любви.
Смотри, исчезает их след!.. Как жаль, растворились они в дымке небытия. Мне жалко сейчас весь мир. Жалость
— это любовь. Сестра моя, мы вдвоем, слышишь, вечность у ног плещется и шумит, видишь, огненный шар плывет над нами? В душе жалость к тому, что пройдет все, что исчезнем мы, что наш блудный отец где-то нашел покой. Но сердце мое твердит: радость ждет впереди! Только не откажись от жалости и тепла. Брат мой, как я люблю добрый твой взор, прости, но хочется мне иногда, чтоб оказались мы не братом и сестрой с тобой…
Сестра моя, впереди — много радостных встреч. Брат мой, не покидай, не покидай меня. Сестра моя, путь далек; груз памяти сбросил я в море и там, на песчаном дне, он будет века; если бы знала ты, как был этот груз тяжел, боль, и вина, и страх — все остается здесь, сколько я пережил, о том не знает никто, но, сестра моя, путь далек, груз памяти сбросил я, и там, на далеком дне, он пребудет века.
Брат, не покидай меня.
Сестра моя, путь далек.
Брат мой.
Сестра моя.
Они давно уже молчали. Подлетали чайки и садились на край глиняной площадки, как белые часовые. Робкая, вечная попытка мечты — воссоединить разорванные, загадочные связи всего живого. Да, ты права. И ты прав.
Они улетали утром. Ночью не спали, бродили возле аэропорта, Наташа много курила, а Митя вглядывался в ночные лица.
— Не из таких ли впечатлений родилась твоя «Лихорадка »? — спросила его Наташа уже гораздо позже, когда note 192 забылось многое. Но не море, которое они обрели в обмен на утрату. — Я помню то время: толпу лихорадило, падало доверие к правительству, открыто расцвел поры порок…
…Как поганки, молниеносно заполнили массовое сознание сомнительные идеалы: женщины свободной профессии затмили кинозвезд, романтичные официантки, всегда любившие бессеребренников-поэтов, полюбили бандитов, спекуляция, мошенничество стали синонимами деловитости, а беспринципность — умения жить. И той ночью сновали вокруг аэропорта торгового вида парни, вылавливая миниюбочных и черночулочных юных красоток, страстно мечтающих о головокружительной карьере модели, велись какие-то быстрые и как бы случайные переговоры, проигрывались в кустах крупные суммы, срывались с места и тут же на огромной скорости исчезали черные машины…
— Это не мой мир, — шептала Наташа. — А где же мой?
— Только зарождается. — Митя коснулся нежно ее во лос. — Придется ждать. И долго ждать. Но все лучшее всегда впереди.
— И наконец мы сели в самолет, и все было как всегда: полнеющая стюардесса, и дежурная курица на завтрак, и сосед, от которого несло перегаром, и орущий ребенок. …Но об этом тут же забывалось — мы летели в рассвет
— в иллюминатор уже видна была далекая красная полоса, и я подумала: все всегда во все времена начинается кровью — так рождается ребенок на свет, так проступает первая полоска зари.
— А ты задремал.
— И знаешь, что мне тогда приснилось? Стою я как будто на дне песчаной воронки, возле чьей-то могилы, кажется, кто-то есть со мной, может быть, то была ты, и внезапно понимаю, что не знаю, как выбраться из воронки, не потому, что ее абсолютно одинаковые склоны круты, нет, они достаточно пологие, но оттого, что я не знаю — к у д а идти. И тут появляется на склоне женщина, я вижу только ее спину, она по-крестьянски, крест-накрест перевязана темным платком, ее тоже темная юбка спадает своnote 193 бодными складками, женщина идет вверх, и я понимаю — мне нужно ступать за ней, начинаю тоже подниматься, вдруг женщина исчезает — и когда я дохожу, наконец, до того места, откуда она исчезла, я вижу впереди раскинувшиеся улицы белого города — и понимаю, что вышел из воронки и что это мой город.
А когда самолет уже шел к земле, устало и напряженно гудя, когда ребенок опять заплакал, а полнеющая стюардесса склонилась над ним, Митя неожиданно сказал: «Видимо, внутренне я расстался с отцом гораздо раньше, а вернувшись душой к нему, потерял его вновь, уже навсегда ».
— Навсегда?! Она остро поняла: отца-то нет, они его не нашли! То сильное чувство вечной жизни, что поглотило там, у моря, их потерю, сейчас исчезло — и своя боль, разрастаясь, оказалась отнюдь не крохотной, а такой сильной, все увеличивающейся с их приближением к дому.
— Но ты уверен, он жив? — со слезами на глазах спросила она и вспомнила тот мертвый профиль, плывущий в облаках. * * * Дозвониться до Сергея Ритке уже хотелось принципиально.
— На даче он, — наконец отрезала Томка. Она вообщето толком не знала, где он, последние дни он запивался, его влажные костлявые пальцы, расстегивающие совершенно напрасно ее платье, тряслись. Куда-то он с утра исчез. Может быть, уперся на работу. Странно, что его еще не выгнали. Жалостливый у него шеф. Но в чине уже не повысят, точно. А может, уже поперли, а он скрывает?