note 269 сиво и весело смотрелись мягкие игрушки: разно цветная собака, белый заяц, розовые поросята, пушистый пестрый кот…
— В детство впадаешь? — я ответила иронией на иронию, показывая на мягких зверушек.
— Думаешь?
— Покажи работы, что есть нового? Из застекленных длинных окон, протянувшихся на всю ширину его мансарды, хорошо и легко падал свет. Но в зоне мастерской шторы были задвинуты (серые, под холст, не перетягивающие на себя внимание) и горело множество белых ламп. Работ было много, я сразу узнала несколько старых: какой-то дачный пейзажик, портрет женщины с худой шеей… Мой портрет.
— Продай, — сказала я, показывая на себя, сидящую, поджав ноги, в большом кресте с тем выражением, с каким глядит на вас домашняя кошка, которая вот-вот вскочит и убежит через форточку в дачный сад. — Зачем он тебе?
— Я его тебе подарю. — Он посмотрел мимо меня на другую работу. И я увидела снова свое лицо — среди нескольких других, лицо, как бы теряющееся в толпе.
— А вот одна из последних, — он показал на некрупный холст, на котором стояла возле окна, спиной к зрителю, женщина, а за окном шел снег. Я повернулась к работе, о которой он говорил, и по моей коже побежала дрожь.
Еще учась в школе, классе в четвертом, я заметила, что на некоторые вещи реагирую как-то странно. Однажды отец меня привел в консерваторию на Никитской. Это был единственный случай в моей жизни — больше я там не была. Играл известный скрипач. И только его смычок коснулся скрипки, только я услышала первые звуки мелодии, по моим рукам, шее, спине пошла дрожь — такая же, как сейчас.
А когда учитель музыки в школе показал нам чуть позже, как нужно играть на скрипке, и стал исполнять какой
note 270 то крохотный этюдик, у меня заломило зубы. И, когда я вспоминаю те ужасные вскрики, которые издавал его инструмент, зубы мои ломит вновь.
— Сюжет банален, но ты не смотри на это. Мне хотелось передать различие воздуха за окном и воздуха в комнате. Передать не просто освещение, но именно ощущение воздуха там и здесь. — Дмитрий сделал жест рукой, точно разделяя что-то для меня невидимое. — У тебя есть понимание живописи… Глянь-ка, удалось?
— В телепатию я не верю, — сказала я, когда дрожь схлынула так же внезапно, как и возникла, — но именно об этом я думала, когда вспоминала, как мы с тобой познакомились.
— И я рассказала о том сильном впечатлении, которое произвела на меня его работа «Свете тихий». — Может быть, я тебе тогда говорила?
— Нет, — он улыбнулся, — но я угадал. И все последнее время, кстати, работая, вспоминал тебя. Ты могла бы стать художником, потому что одарена хорошим чувствованием живописи. — Он помолчал.
— А это кто? — я показала на девушку, выглядывающую с другого портрета, точно из окна.
— Это Майка, не помнишь?
— Смутно припоминаю.
— Почти выросла, — сказал он грустно.
— Симпатичная девушка. Но, — я внимательней всмотрелась в миловидное личико, — мне непонятно, почему ты говоришь о ней так невесело. Очень одухотворенная…
— Она моя племянница.
— Я думала, дочка подруги.
— Одно другому не мешает. У меня же был старший брат.
— А… — Я сообразила, что он имеет в виду.
— Ты говоришь — одухотворенная, а знаешь, на кого учится?
— Наверное, на экономиста, если тебе это так не нравится.
— Хуже. На артистку. У Бабакова. note 271
— Так ты радоваться должен!
— Чему?
— Станет богатой и знаменитой.
— Сомерсет Моэм, кажется, утверждал, что у актеров нет души.
— Не понимаю?
— Они используют свою душу как материал. Пока материал не будет исчерпан весь. И чем выше степень лицедейства, тем быстрее он расходуется…
— Но можно ведь побыть актрисой лет до тридцати, заработать кучу денег…
— Став любовницей режиссера, который своим властным воображением запрограммирует ее судьбу на интересный именно для него вариант? Хорошо, если ее личная судьба совпадет с его замыслом, а если нет?
— Но можно стать не любовницей, а женой… Лучше, что ли, быть какой-нибудь учительницей и терпеть чужих детей за копейки?
— У тебя к тому же отличная интуиция! Она и в самом деле очень любит детей и прекрасно с ними общается. Но ее мать и слышать об учительской профессии не хочет. Она ее и толкнула в актрисы. А сейчас и Майку стало захлестывать: она нравится преподавателям, у нее поклонники, ее подвозят на дорогих машинах. И душа ее, как красивое хрупкое стекло, уже в мутных пятнах, которые пока что можно стереть…
— У меня тоже джип, — сказала я, пожав плечами, — сейчас у нас идеология такая: быть богатым, красивым и беспринципным. Понятие души — анахронизм.
— Но у тебя-то ведь неплохая душа, я чувствую.
— Ты что-то подозрительно упорно меня хвалишь! И вообще, какой-то детский у нас разговор, честное слово, вообще, никто еще не доказал, что душа у человека есть. Мои, к примеру, хорошие качества вполне могут объясняться более сильным женским инстинктом. Он удивленно поднял брови…
— Да, инстинктом! — уперлась я. — Просто он принял у меня лично такую форму. note 272
— Я не предложил тебе кофе, — сказал он примирительно,
— или чай… Алкоголя у меня нет, да ты, я помню, и не любишь. К тому же ты за рулем?
— Конечно! И по-прежнему не пью и не курю. А от кофе не откажусь. Я, правда, заскочила в Икею и там выпила чашечку. Но ты, наверное, мне сваришь сам? — и я ему улыбнулась. И вдруг почувствовала внезапное и острое желание снова оказаться с ним в семейной постели. Стоп, удивленно остановила я себя, с этим я разберусь позже. Стоп.
— Впрочем, — сказала я, усаживаясь в мягкое кресло и стараясь на него на смотреть, — я видела в каком-то фильме из жанра фэнтэзи — там человечество избавляется от понятия души, подменяя ее понятием рациональности
— и тут же превращается в колонию космических биороботов, которые начинают работать на очередного Дарта Вейдера. Помнишь, из фильма «Звездные войны»?.. Он принес кофе и поставил на столик передо мной маленькую зеленую чашку со струйкой дыма над ней. Мне нравится запах свежего кофе с детства.
— Но я все-таки очень рациональна и пришла к тебе исключительно по делу. Он принес себе такую же чашечку и сел в кресло напротив.
— Можно ведь быть знаменитым, но притом душу не потерять. — Я выдержала паузу, проверяя, как он воспримет намек на собственную, так сказать, нераскрученность.
— Можно, — он кивнул и сделал из чашки маленький глоток.
— Ты вот почему-то пока не стал очень известным художником, верно? — Я решила пропедалировать эту тему, и мой голос, должно быть, прозвучал резковато. Может быть, меня немного достал его разговор о душе — мы не в церкви. — Для художников нынешнее время совсем не такое плохое. Я видела, как продаются картины твоей Николаевой…
— В Интернете?
— Да. note 273
— Но ты же все понимаешь….
— Понимаю, что тебе нужно было вовремя съехать куда-нибудь во Францию, как Семен Гувер — жил бы сейчас не в Куркино, а в собственном замке в Шотландии или еще где. И здесь имел бы впридачу квартиру на Котельнической набережной.
— Она очень советская. — Он усмехнулся вполне подоброму. Я поняла: он сохранил свое потрясающее качество
— отсутствие зависти. — Я не мог.
— Я помню твою Николаеву, не хочу говорить о ней плохо, но если ты не мог из-за нее….
— Да нет, — невежливо перебил он и прибавил, — извини. Разумеется, дело не в ней. — Он кашлянул и, пригубив чашку, поставил ее на подлокотник кресла, вызвав у меня какое-то сосуще-неприятное чувство внизу живота