Но князь был неумолим. Он не хотел отдавать подлинный документ в чужие руки даже на время. Уже на следующий день он отвечал поэту: «Уважаемый Николай Алексеевич, к моему крайнему сожалению, не могу исполнить Вашего желания. Записки моей матери, набросанные для меня одного, никогда не покидали меня: это самое дорогое мое наследство ее. Даже моей сестре, просившей их на короткое время, я должен был отказать. Теперь я беру их с собой, чтобы прочесть сестре, которая их не знает и будет у меня в деревне. Не сетуйте на меня: Вы первый и единственный человек, которому я решился прочесть их. Между тем как они у меня уже более 12 лет»[387].
М. И. Волконская. 1830-е гг. С акварели Н. А. Бестужева.
Е. И. Трубецкая. С портрета неизвестного художника.
С. Г. Волконский. Фото 1860-х гг. С автографом.
Когда же поэма Некрасова была опубликована и сын Волконских прочитал ее, он прислал поэту из Флоренции еще одно письмо. Оно датировано 14/26 марта 1873 года.
«Поэму Вашу я прочел несколько раз сам, потом прочел ее своим, в том числе моей сестре, проводящей здесь со мной зиму. Поэма произвела самое лучшее впечатление; как сестра, так и я по нашему родству с предметом поэмы ничего не можем сказать против нее, а все в ее пользу. Читал я ее также князю Александру Никитичу — сыну княгини Зинаиды (Александр Никитич Волконский — сын Никиты Григорьевича Волконского и З. А. Волконской, урожденной княгини Белосельской-Белозерской. — Н. Р.) — и он со своей стороны остался очень доволен Вашим произведением и тем, что касается его матери… Прочел я также нападки газет, в том числе „Санкт-Петербургских ведомостей“ устами вежливого господина и „Русского мира“. Конечно, я не их мнения и моего взгляда они не поколебали»[388].
В числе противников Некрасова оказались не только журналисты, но и родственники Волконской, и петербургские чванливые аристократы, которые весь стихотворный рассказ Марии Николаевны о путешествии в Сибирь сочли «выдумкой господина Некрасова». Сестра Марии Николаевны, Софья Раевская, даже заготовила статью для газеты «Голос», направленную против поэта. Впрочем, как вспоминал уже внук декабристки, Сергей Михайлович Волконский, сестер Раевских всякое упоминание о них в изящной литературе несколько шокировало. Так, Екатерина Николаевна Раевская-Орлова, прочитав стихи Пушкина «Как я завидовал волнам» по поводу прогулки на берегу моря юных сестер с поэтом, гордо заявила: «Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми бегать по берегу моря и себе ботинки мочить»[389].
Третья часть поэмы «Русские женщины» не была даже начата, Некрасов лишь успел набросать план, по которому видно, что он хотел писать об Александре Григорьевне Муравьевой как об исключительной личности. В письме к А. Н. Островскому, размышляя о жанровых особенностях третьей части, поэт свидетельствовал: «Следующая вещь из этого мира у меня укладывается… в драму»[390]. И хотя идея поэмы чрезвычайно увлекала художника, хотя в судьбе декабристок, в их гражданской смелости, в их героизме Николай Алексеевич видел перекличку с судьбой семидесятниц, народниц, он вынужден был отказаться от продолжения дальнейшей работы. Нам не нужно доискиваться причин — он сам указал их в письме к П. В. Анненкову: 1) «цензурное пугало», 2) «крайняя неподатливость русских аристократов на сообщение фактов хотя бы и для такой цели, как моя, т. е. для прославления»[391].
Но и то, что создал Некрасов о декабристах и декабристках, представляет несколько прекрасных жемчужин в истории русской литературы.
Льва Николаевича Толстого, по возрасту сына декабристов, тема о деятелях 1825 года преследовала всю сознательную творческую жизнь. Он то уходил от нее, то возвращался к ней вновь. Толстой оставил несколько глав недописанного романа, конспекты, многочисленные варианты начал, планы, записные книжки, копии, снятые с документов декабристской эпохи. Первая ступень интереса — 1856–1863 годы, вторая — конец 1870 — начало 1880-х годов, и в начале 1900-х годов Толстой снова и снова возвращается к оценке 14 декабря и личностей его героев.