Чумаков в углу комнаты тщательно брился перед настенным зеркалом. Тамара в легоньком сарафанчике, прижимая ладони к вискам, слонялась по веранде. Вдруг настойчиво застучали в дверь. Чумаков, решив, что кто-то из квартирных хозяев, не поворачивая головы, отозвался: «Войдите!»
— Так вот ты где, Федя. Насилу разыскала тебя, — прозвучал у него за спиной голос такой знакомый ему, что он вздрогнул, уронил бритву на туалетный столик.
Перед ним стояла Маргарита Игнатьевна, законная и единственная, как писал он в своих анкетах, жена Чумакова.
Когда-то она была красива. Сейчас же стояла перед ним поблекшая сорокалетняя женщина с утомленным лицом, выжидательно и удивленно смотрела то на него, то на электробритву, надрывающуюся в надсадном жужжании.
— О, Маргоша! — наконец выдавил из себя Чумаков. И в радостном порыве руки к ней простер и взял ее за плечи.
Тамара не слышала их разговора, но через стекло веранды видела каждое их движение и угадывала каждое их слово. Впервые за годы отношений с Чумаковым Тамаре стало так больно и стыдно за эти отношения, за свое нестерпимо фальшивое положение на даче Чумакова, на этой веранде. С трудом переступая ногами, Тамара с пылающим лицом шагнула в комнату.
Чумаков воровато смахнул свои руки с плеч жены и сказал первое, что пришло ему в голову:
— Хозяйская дочь Вия.
В это мгновение Тамара постигла глубинный смысл выражения «провалиться сквозь землю». Она готова была провалиться в тартарары, только не покрывать его постыдную ложь. Потому шагнув к Маргарите Игнатьевне, протянула ей свою дрогнувшую руку и сказала твердо:
— Тамара Фирсова.
— Маргарита Игнатьевна Чумакова. — Она понимающе и страдальчески улыбнулась и добавила: — Я вас, Тамара Владимировна, представляла старше и более уверенной в себе…
В тот же день Тамара покинула Ригу. В Сосновске родители обрадовались внезапному приезду дочери, но встретили ее настороженно:
— Что вдруг прервала приятное времяпрепровождение? — спросил отец. — И без мил-сердешного друга?
Тамара знала: отец и мать с неодобрением относятся к ее взаимоотношениям с Чумаковым. Отец, тяготясь тем, что не может назвать Федора Иннокентьевича мужем дочери и своим зятем, придумал для него насмешливое и, как казалось Тамаре, пренебрежительное прозвище: «мил-сердешный друг». Хотя у Тамары до сих пор горели щеки при воспоминании о встрече с Маргаритой Игнатьевной и звучал в ушах постыдно заискивающий голос Чумакова: «Хозяйская дочь Вия», она, глядя на весело прыгающую вокруг нее Ксюшу, удивительно повторившую лицом и фигурой отца, сказала не без вызова:
— Он действительно для меня сердечный друг.
— Что же, не нами сказано: «Понравится сатана лучше ясна сокола»… — И оборвал разговор с дочерью.
Две недели Тамара прожила в их доме. Она устала от не отпускающих ее взглядов стариков, от постоянной необходимости выказывать свое незамутненное настроение. Она вдосталь наплескалась с Ксюшей в узенькой тиховодной речке Сосновке, обе приохотились к выдернутой из грядки морковке, к густому и сладкому, не в пример магазинному, молоку, к сметане такой плотной, что ее можно было резать.
Тамара играла с Ксюшей, на разные голоса читала ей сказки и старательно приглушала, отгоняла от себя тлевшую в сознании, как упрямый уголек, мысль: что же дальше? Порою ей казалось, что она приняла окончательное решение порвать с Чумаковым. Немыслимо сохранять это фальшивое положение и оставаться для Федора Иннокентьевича, для его не очень многочисленных друзей, а как выяснилось, и для проницательной, умной и тактичной жены «мил-сердешным другом»…
И приходили горькие сравнения с героинями книг классиков, в которых повествовалось о незаконной, с точки зрения церкви и общества, любви. Повествовалось то с состраданием, то с осуждением, но неизменно подчеркивалось, насколько мучительна и тягостна такая любовь. Тамара совсем было отважилась высказать это Чумакову при встрече и навсегда отвергнуть его…
Стояла теплая августовская ночь. Тамара сидела на крыльце, закутавшись в старенькое, еще школьных лет, пальтишко. И чтобы не уноситься мыслями в такое туманное и такое пугающее будущее с Федором Иннокентьевичем или без него, Тамара заставляла себя прислушиваться к тревожному шелесту листьев, тоскливой перекличке ночных птиц, тягостным вздохам коровы в хлеву.
Где-то вдалеке застучал автомобильный мотор. Тамара вздрогнула и стала прислушиваться к приближавшемуся рокоту. А когда свет фар полоснул по черным макушкам яблонь и ударил ей в лицо, она, радостно вскрикнув, что есть духу помчалась к воротам и опомнилась уже в цепких объятиях Чумакова.
И снова, как в первую их ночь, мелькали по обочинам дороги спящие ели, снова стучали в ветровое стекло осколки сыпавшихся с неба щедрых августовских звезд. Только теперь на руках Тамары посапывала, улыбалась чему-то во сне Ксюша.
Дыхание дочери, ласковый голос Чумакова, перестук звездных осколков по ветровому стеклу были такими убаюкивающими, что Тамара даже не вникала в слова Федора Иннокентьевича. Ей было все равно, о чем он говорил. Главное, он был рядом.
А он просил у нее прощения за свою, как выразился он, спасительную для них ложь в Риге и убеждал Тамару, что ей осталось совсем недолго таиться в загородном гнездышке: очень скоро его переведут на работу в столицу. Но могут и не перевести, если возникнет персональное дело о бытовом разложении. А потому надо избегать скандалов, потерпеть несколько месяцев эту двойственность. Тем более, что уже виден конец. У него был откровенный разговор с Маргаритой Игнатьевной, она сказала, что ей давно известно о существовании Тамары и Ксюши. Маргарита понимает, что они с Федором Иннокентьевичем чужие друг другу. Она обещала сама подумать над ситуацией в их семье. Поэтому им с Тамарой остается одно: любить друг друга и ждать, когда отвергнутая жена развяжет им руки и уйдет. Уйдет сама! Тогда в Москву они приедут с чистой совестью, мужем и женой перед богом и людьми.
Заставив себя поверить Чумакову, Тамара впервые отмахнулась от его уговоров и устроилась на работу в отдел иностранной литературы областной библиотеки. Тогда она еще не знала, что это был первый шаг к освобождению от сладкой Чумаковской каторги.
И вот последняя их встреча. Тогда ей было неведомо, что эта встреча последняя, что Федору Иннокентьевичу оставалось лишь несколько часов жизни. Он приехал домой среди дня. Вошел необычно бледный, не снял в передней пальто. Всегда безукоризненно причесанные волосы топорщились острыми тугими вихрами.
Вошел и, чего за ним не водилось никогда, даже не взглянул на спящую Ксюшу.
— Тамара! — первый раз он назвал ее полным именем. — Послушай меня внимательно. Это очень важно для нас двоих… — Он оглянулся на Ксюшу и поправился: — Для нас троих. Ты знаешь, я много лет жил, как говорится, у бога за пазухой. Рос по службе, получал поощрения, мы с тобой не знали нужды. И вот у меня крупные неприятности. Наверное, потому, что впервые я, кажется, теряю голову. Даже начинаю паниковать… Но самое страшное: начинаю верить в то, что повинен… Дело в том, что у меня за спиной, когда я работал в Таежногорской ПМК, орудовала шайка преступников. Они воровали лес, сбывали его в Среднюю Азию и наживали огромные барыши. А сейчас, когда их настигла расплата, они, будто утопленники, хватаются за соломинку, называют меня своим главарем и даже обвиняют меня в том, будто я, Тамара, — это я-то! — убил человека… — У Чумакова вдруг дрогнули и подогнулись колени. Он почти упал на стул. Посидел, прикрыв руками лицо, отвел от лица руки, пытливо посмотрел на Тамару и сказал тоном гипнотизера, как бы вколачивая в ее сознание каждое слово: — Поверь, Тамара, я ни в чем, совершенно ни в чем не виноват, на меня клевещут хапуги и завистники. Но ты понимаешь: следствие есть следствие. Могут быть крупные неприятности и всякие неожиданности, вплоть до обысков, допросов и прочих «прелестей». Я не боюсь, но ведь всего лишь шаг отделяет меня от Москвы. Я должен вынырнуть чистым из этой грязи, избежать сплетен и злопыхательств. Я прошу тебя, Тамара, помочь мне, принять меры предосторожности. Ты должна сегодня же сделать два дела: спрятать хотя бы у Прасковьи Ивановны твои драгоценности. Конечно, я мог бы вынести их из дома сам, но за мной может быть слежка… И сегодня же уехать в Сосновск, договориться со своими стариками о том, чтобы они твердили любому следователю: дача куплена на твое имя на их сбережения, которые они делали всю жизнь… Извини, Тамара, что возлагаю на тебя столь неделикатную миссию. Пойми меня правильно: сейчас до копеек будут пересчитывать заработную плату, все премии, которые я получал, и даже гонорары за мои статьи в областной газете. И хотя, поверь мне, мои доходы значительно превышают стоимость дачи и твоих побрякушек, но доказывать все это для меня, с моим характером, с моими привычками, моим служебным и общественным положением крайне унизительно, если не убийственно. Поэтому прошу тебя сейчас же отправляться в Сосновск.